Против часовой стрелки - Елена Катишонок
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Граммофон, к ужасу Матрены, был похож на помесь гигантского экзотического цветка со Змеем Горынычем. Из бока гибрида торчала изогнутая ручка, которую Таечка тут же стала азартно крутить, и старухино: «На кой?..» было заглушено треском и шипеньем, а потом запела пластинка:
Что стоишь, качаясь, то-о-онкая рябина…
Тайка пела вместе с пластинкой, страстно и фальшиво, горестно раскачиваясь:
Кабы мне, рябине, к ду-у-бу перебраться,Я б тогда не стала гну-у-уться и качаться.
Четырехлетняя Лелька смотрела на маму и тоже скорбно раскачивалась под безнадежные слова. Пластинка утомилась и опять перешла на шипение. «Граммофон!» — горделиво сказала Тайка, словно сама выдумала диковинный аппарат. Девочка некоторое время боролась с трудным словом, потом объявила: «Магафон!»
Имя прочно приросло к новому приобретению, хотя сам граммофон прижиться не успел: в один из набегов Тайка унесла его, вместе с черными колесами хриплых пластинок, и Матрена перекрестилась с облегчением. Дело рук Максимыча хоть и лишилось ящика с трубой-ракушкой, но сохранило имя «магафон». Смолкли жалобные песни, никто больше не качался и не шипел. Как сложилась судьба тонкой рябины, и вправду ли ей было суждено век одной качаться, неизвестно, а к Тайке судьба оказалась не столь сурова: она благополучно вышла замуж, вместе с граммофоном. Магафоном завладел Максимыч, так как в ящике удобно было держать лекарства, прописываемые докторами от язвы, а что в глубине удобно становилась четвертинка, о том знать не надо было ни докторам, ни тем более Матрене.
У вещей, как у людей, своя судьба. Когда умер отец, Ирина извлекла из шкафчика один аптечный пузырек с остатками мутной жидкости и один совсем не аптечный, но пустой, и отцовскую любимую граненую рюмку: келишек. Кроме этого, в шкафчике лежали две тоненькие книжки: «Федорино горе» и «Сказка о рыбаке и рыбке».
Последняя находка и определила нового владельца: магафон был отдан в распоряжение Лельки. «На кой ребенку целый магафон?!» — нахмурилась Матрена и долго шелестела бумагой, открывая и закрывая дверцу.
Время мчится быстро и не предупреждает о своей скорости. Умерла строгая бабушка Матрена, и целый магафон остался-таки ребенку. Лелька со вкусом разместила там все нехитрое школьное хозяйство, не поинтересовавшись нижним рядом, где под картоном были плотно уложены газеты. Что интересного?..
Как-то внучка появилась в разгар уборки.
— А я с улицы видела, как ты окно моешь! — закричала она с порога. — Давай, я помогать буду!
— Помогай: принеси газеты из кухни.
Лелька метнулась на кухню и вернулась растерянная:
— Нету…
Действительно, не было.
Что ж, у каждого свое представление об уюте. Надя тоже делала уборку — и выкинула. «Мое — мое, и твое — мое». Ирина озадаченно смотрела на мокрое стекло, а внучка вдруг вспомнила: «Бабушка, да в магафоне полно газет!»
В самом деле; спасибо, матушка-покойница сохранила. Вот и пригодились; неси!
Почти шафранной желтизны, сухие и шершавые, это были совсем не те газеты, которые по вечерам она приносила из киоска:
«ВЫИГРАЕТ ЛИ СЕГОДНЯ ЛАСКЕР У КАПАБЛАНКИ?»
«ГИНДЕНБУРГ ДАЛ СОГЛАСИЕ»
«СЕГОДНЯ — 14-я ГОДОВЩИНА НЕЗАВИСИМОСТИ»
«КАЖДОМУ ДОСТУПЕН ШОКОЛАД „ШОКЛЭ“»
И — знакомая арка заголовка: «СЕГОДНЯ».
Через полчаса Ира заставила себя вернуться к недомытым окнам. Лелька с восторгом читала вслух объявления: «УНИЧТОЖАЮ клопов, тараканов, крыс и мышей с полной гарантией. Желающие могут у себя сами уничтожать», — и тут же комментировала:
— Зачем объявление, если могут сами?
«Русский, заброшен судьбою в дебри Марокко, заканчивая свой срок службы, просит откликнуться будущую подругу жизни. Цель близка — ясен путь».
— Бабушка, а почему он ей письмо не напишет?
«ПЕРВОКЛАССНЫЕ ОБЕДЫ в интеллигентной еврейской семье».
«Годовое общее собрание благотворительного общества по призрению русских бедных состоится 19 марта».
— Специально собираются, чтобы презирать бедных? — возмущалась девочка, а после объяснения спрашивала: — А почему бедные пенсию не получают? — И тут же начинала смеяться: — Послушай, послушай: «КОММЕРСАНТ, среднее образование, обеспеченный, желает познакомиться с душевной обеспеченной некурящей дамой». А вот это мы видели на стенке, помнишь? «От крема „НИВЕЯ“ станет кожа новее!»
«СЮРПРИЗ ДЛЯ ДАМ! Очень дешево элегантная меховая кофточка к весне».
— А зачем к весне — меховая?..
На обратном пути — ох, как они обе не любили этот обратный путь! — говорили только о газетах. Как странно, что мать хранила их; зачем? «Читать, — Лелька пожала плечами, — бабушка Матрена, наверно, газеты любила. Потому что книжки мне дедушка Максимыч всегда читал, и она над ним смеялась».
Ирина остановилась:
— Кто читал?
— Максимыч, — повторила Лелька, — я ему книжку приносила, а он брал меня на коленки и читал. Ты разве не помнишь?
Бабушка озадаченно помолчала, потом решилась:
— Максимыч был неграмотным. И он, и баба Матрена. Считать — умели, да.
— Читал, я помню!! Он очень любил «Сказку о рыбаке и рыбке» и еще… и другие книжки… Он читал!
— Это ты читала. И я тебе читала. А папа мой… Он на память заучил, так и «читал», Царствие ему Небесное.
Трудно сказать, кто был потрясен больше: бабушка или внучка.
Когда Ирина вернулась, комната встретила ее темными незанавешенными окнами, а в ушах еще звучали внучкины вопросы. Почему в жестяную мастерскую требуется мальчик, а не девочка? Анархисты — это кто? Что такое биржа? Эти газеты — дореволюционные?
Наполовину развернутые «дореволюционные» газеты лежали на столе, на кресле и даже на кровати — «Сегодня» двадцатипятилетней и более давности. «Сегодня», близкое для нее, ибо она прожила те дни, как прожила сегодняшний, а для внучки — предание, отдаленное от сегодняшнего дня не на двадцать пять, а на сто лет.
Складывая шершавые листы, поймала краем глаза: «…собрание благотворительного общества по призрению русских бедных…» —
И сразу вспомнила свою пенсионную суету.
Отдел социального обеспечения располагался на шестом, самом верхнем этаже исполкома: хочешь быть обеспеченным — дойдешь. В небольшой комнате, заставленной канцелярскими шкафами, сидела молодая беременная женщина. Она пробежала глазами Ирин листок, конфузливо задержавшись на чеканной подписи кадровика Лядова, потом задала неожиданный вопрос:
— У вас есть свидетели?
Бабушка не поняла. Женщина терпеливо объяснила, что стаж работы в буржуазное время учитывается в том случае, если найдутся свидетели, не менее двух, которые подтвердят, что заявитель действительно работал в данном месте. Нет, документы в расчет не принимаются и не рассматриваются. Почему? Да потому, что документы, выданные буржуазной администрацией, не имеют юридической силы в советское время.
Каждое слово было понятно, но смысл сказанного оставался абсурдом. «И я как должностное лицо советую вам поискать свидетелей, — закончила женщина. — У вас вопросы есть?»
Должностное лицо явно переносило беременность с трудом. Неизвестно, была ли женщина привлекательной, потому что сейчас по всему лицу расползлись пигментные пятна, губы вспухли и потеряли форму, волосы отказывались держать завивку и висели тусклыми прядями. Вязаная кофта с оленями на груди едва сходилась, словно оленей силой растаскивали в разные стороны.
Отрапортовав весь положенный бред, женщина смотрела сочувственно и ждала.
У Ирины вертелся только один вопрос: почему она не перешьет пуговицы на кофте, но спросила о другом: «Первый?» Та радостно кивнула: «Ага. Скорей бы в декрет…» Потом добавила, заглянув в бумагу:
— Вот, например… Кто-то может подтвердить, что вы на табачной фабрике работали?
Кто ж из Палестины подтвердит…
— А родные подруги вашей? — настойчиво и с надеждой продолжала беременная, — или родные тоже в Палестину уехали?
— Нет, не в Палестину, — с трудом выговорила Ирина, — дальше.
Не получилось сказать ни про гетто, ни про видение, которое мучило ее с 46-го года: рыжий румяный мальчик выпрыгивает из горящего дровяного склада прямо в реку, не касаясь земли.
— Только один у меня свидетель: мой брат. Мы с ним год на сахарной фабрике вместе работали.
Та покачала головой: брат не может быть свидетелем.
Поищите, напутствовала женщина. Не может быть, что никого не найдете.
Оказалось, может.
«Не забудьте, профессиональная учеба а-а-атличненько засчитывается в стаж», — дребезжал в ушах голос кадровика.
Кристен и мадам Берг, которые удостоверили бы и курсы, и ее работу в модном магазине, жили в Германии, если… если жили еще. Герман, Ирочкин провожатый со всех работ, находился на противоположном конце материка. Позвольте, но ведь Герман — родственник? Положим, не просто родственник, а все равно что брат, но для исполкома — кузен мужа; но где он, Герман? То ли на Дальнем Востоке, то ли уже в Городе и, возможно, стоит перед зеркалом с галстуком, размышляя о странности бытия, но Ира об этом не знает…
