Урочище Пустыня - Юрий Сысков

прикованного цепью к столбу. Он был в каракулевой шубе и длинном меховом шарфе, который кто-то из бойцов назвал боа. На руках тряпичные обмотки с воткнутыми в правую руку палочками — для того, чтобы не отморозить пальцы, нажимая на спусковой крючок пулемета. Сзади у него был собран какой-то странный обрубленный хвост, замотанный бечевкой. Такое приспособление я уже видел у некоторых убитых немецких солдат — таким способом они спасались от дизентерии и обморожений. Если надо было сходить до ветру, товарищи разматывали проволоку, солдат делал свое дело через дырку в штанах и хвост возвращался на место. Лицо у немца было, как щербатый топор, с зазубринами, глаза белые — то ли от страха, то ли от голода. В батальоне как раз был обед. И он с жадностью следил за каждым движением красноармейцев, которые бодро стучали ложками по своим котелкам.

Я встретился с пленным взглядом и почувствовал, как немеют у меня пальцы с зажатым в них куском хлеба. Он смотрел на меня так, как будто только от меня зависело — жить ему или умереть. Это было странное, пугающее чувство. И еще как-то сам собой возник вопрос: если я вижу только из своей головы и понимаю то, что вижу только своей головой, то что тогда видит и понимает пленный немец? Мне стало интересно: мы видим одно и то же или разное? И одинаково ли мы понимаем то, что видим?

Мне показалось, что нет.

Но не это главное. Почему-то я был уверен, что мы с ним могли бы найти общий язык. И даже подружиться. А с теми, кто послал его в бой — нет. Ведь что происходит вокруг: одни солдаты убивают других только потому, что те, другие — именно другие. В этом суть. Найти другого, назвать его другим, объявить врагом и за это только, за его чужесть и непохожесть убить — вот цель и задача тех, кто начинает войны.

Но это же безумие! Мы же не убивали придурков только потому, что они другие. И придурки не убивали нас только потому, что мы на них не похожи. Почему же нормальные люди позволяют себе такое? И нормальные ли они после этого? Те, кто послал этого солдата и всю эту орду вместе с ним в бой?

Еще не понимая, что я делаю, я протянул пленному свой котелок. Немец, словно с цепи сорвавшись (это сравнение напрашивалось само собой) набросился на еду. Но едва он набил рот перловой кашей, как котелок с тупым стуком отлетел в сторону — кто-то из бойцов выбил его из рук пленного.

— Кормить эту тварь? Брось, малец, — сказал мне земляк дяди папы Вани. — Он еще в том, дневном бою два десятка наших положил…

— И за это его приковали к столбу? — спросил я.

— На цепь его посадили за другое. Свои же. За провинность какую или чтоб не сбежал…

Я боялся этого земляка — не знаю почему. Физиономия у него была такая, будто на нем, как говаривала баба Тоня, черт свайку играл. Кто-то сказал, что это последствия осколочного ранения.

— Почему ты его кормишь? Отдаешь свое, последнее. Он же враг… — спросил дядя папа Ваня.

— Он ни в чем не виноват. Его заставили…

— Заставили, говоришь!? — прямо-таки взъярился земляк-уралец. — Их всех заставили! Только почему-то никто не отказался! Все в охотку побежали…

С этими словами он протянул мне свою винтовку.

— Возьми, малец. Убей врага! Ну же, убей! Как они убивают нас, наших жен и детей…

— Охолонись, друг. Разве можно так, — подал голос дядя папа Ваня. — Он же совсем дите…

— Стреляй, малец! — уже почти кричал земляк. — Убей эту сволочь!

Тут свет в моих глазах померк и все, что было в блиндаже куда-то запропало. Была только неясная думка о том, как хорошо было бы сейчас оказаться в обители, а еще лучше в церквушке, но она, эта думка быстро улетучилась, истаяла. Вместо нее некий голос, принадлежащий неведомо кому весомо и назидательно произнес: «Когда идет война добрые становятся добрее, а злые — злее». Я долго силился понять, как это, но так и не понял и все допытывался, блуждая где-то впотьмах, — почему?

— Почему? — спросила тетя мама Таня.

— Потому что война, — ответил ей мужской голос. Принадлежал он комбату.

— Война войной, а жизнь-то продолжается. И если не доживем до победы мы, может, доживет он…

— Потом, все потом. Как я по тебе соскучился!

Я открыл глаза и увидел перед собой пеструю занавеску в цветочек. Кто-то положил меня в закуток на дощатые нары и укрыл полушубком. Я хотел было громко объявить, что уже проснулся, но какой-то странный звук, похожий на причмокиванье жующей коровы заставил меня замереть и прислушаться.

Немного отодвинув занавеску, я увидел, что комбат впился ртом в рот тети мамы Тани — да так, что та даже не могла вздохнуть. Как Глашка она давала трогать себя и не сопротивлялась, когда он начал снимать с нее одежду. Мне было нехорошо от этого, потому что тетя мама Таня совсем не такая, как Глашка. И очень не хотелось, чтобы комбат лез ей под юбку своими руками. Но он настойчиво шел вперед — как танк, как пароход «Таймыр», как наш обительский Пионер, противный и прилипчивый.

В ногах у меня лежала чья-то саперная лопатка и я решил — если тетя мама Таня позовет на помощь, я немедленно брошусь ее спасать. Что с того, что я маленький? Мал да удал!

Но что-то было здесь не так. Комбат ломал ее, как березку, она стонала, всхлипывала и плакала, но не как плачут обиженные, а как плачут счастливые. С непонятой мне радостью. И только это останавливало меня. У меня не укладывалось в голове, как может моя тетя мама Таня все это терпеть. Наверное, она понимала, что другого выхода просто нет и надо смириться, потому что комбат все равно добьется своего, он никого не боится, даже генералов, и наверняка сделает с генералами то же самое, что и с ней.

Мне было стыдно не только на это смотреть, но даже слушать. Я зажмурил глаза и заткнул уши. Но по-прежнему все слышал, слышал против своей воли.

Я сидел в своем закутке почти не дыша и боясь высунуться. А потом, когда они ушли, как-то боком выбрался из землянки, побежал в кусты и заскулил там, будто побитая собачонка. Я мечтал только об одном — чтобы комбата убило в первом же бою, а тетя мама Таня навсегда