Урочище Пустыня - Юрий Сысков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну что, уважаемые господа уголовники, спецпоселенцы, ссыльные и политические. В атаку? Ура?
И закрутилось. А потом кто-то закричал: «Комбата убили»! И ротных поубивало. И взводных. Командовать стало некому. Оставшиеся в живых бойцы залегли — кто где.
Что-то удалось увидеть и мне, когда очнувшись после глубокого забытья я выбежал из землянки взглянуть, что творится в округе и отчего такая стрельба. У околицы Пустыни или того, что от нее осталось, какие-то фигурки копошились в снегу. Это были наши солдаты. Иногда, приподнявшись и сделав широкий замах, кто-то из них кидал гранату и снова плюхался в снег, отчего казалось, что там, на склоне холма гурьба каких-то отчаянных молодцов затеяла штурм снежного городка. Один красноармеец, поднявшись во весь рост, решительным броском преодолел расстояние, отделявшее его от немецких окопов. И куда-то пропал, словно его и не было. А потом в том месте, где он только что был раздался мощный взрыв. Это рванул артиллерийский снаряд, выпущенный с нашей стороны. Потом еще и еще. Но было уже поздно. Силы атакующих иссякли.
Потом, когда вынесли с поля боя раненых и убитых — кого смогли найти и до кого удалось добраться — вдруг спохватились: а где санинструктор? Все видели ее, как она перевязывала и вытаскивала из-под огня бойцов, как бросилась искать убитого командира, но никто не знал, где она, жива ли. Ни комбата, ни тети мамы Тани нигде не было. Так их и не нашли. Ни на другой день, ни на следующий. Не нашли и моего дядю папу Ваню. И его земляка-уральца тоже. Все посчитали, что они пропали без вести. То есть все равно что умерли.
Но я не хотел в это верить. Хоть и говаривала баба Тоня — «все там будем, только в разное время», всё во мне восставало против этого «там». Солдаты не умирают. Они уходят в бой и иногда не возвращаются. И уж конечно не пропадают. Просто все, кого я знаю и кого так люблю, в ком нуждаюсь каждую минуту сговорились, решив меня немного попугать, поиграть со мной в прятки. Совсем как дети. И когда я найду, куда они спрятались, все вернется и будет как было. Уж мне-то хорошо известно, где они укрылись. Я сразу узнал полуразрушенную церквушку на холме, которая часто грезилась мне во снах. Правда, сейчас она не подмигивала мне, ибо стояла безглазая, безголовая, застывшая в немом крике, почти до неузнаваемости искалеченная войной. Но я знал, что как только мы добьем фашистского зверя в его логове, а комбат это твердо обещал, они тотчас отыщутся в этой церквушке.
И хотя плохо верилось мне тогда, что враг будет повержен, и не ведал я, какой он, фашистский зверь и где его логово мне очень хотелось, чтобы его поскорее добили. Пусть это будет та самая Мертвая голова, о которой ходило столько леденящих кровь слухов. Или огнедышащий дракон о трех головах. Или Декстер об одной. Лишь бы люди перестали играть в эти страшные, никому не нужные прятки, вышли из своих схронов и укрытий, восстали из безымянных могил и зажили, как прежде. Даже лучше прежнего.
Не знаю, сколько дней прошло после этого, только время как будто остановилось, свернулось клубочком и легло почивать. Меня не было в настоящем, где крутилось нескончаемое черно-белое кино про каких-то незнакомых мне людей, которые продолжали штурмовать Пустыню, пополняя списки раненых, убитых и пропавших без вести. Я не видел себя в будущем, которого на войне нет ни у кого, пока она не закончилась победой или поражением. Я весь, без остатка остался в прошлом. Только там пребывали те, кто был дорог мне.
Так я дожил до разлей-весны, когда снега превратились в топкие хляби, полноводные ручьи и грязные лужи, а леса стали непроходимыми дебрями. Наверное, я всем порядком намозолил глаза, потому что постоянно путался под ногами. Солдаты привечали меня, а вот новому комбату я пришелся не по нраву. Не знаю, каким образом у него оказался мой «роман» — скорей всего, я оставил его в медпункте, да и позабыл о нем. Батальонный фельдшер внимательно пролистал его и доложил командиру, мол, мальчонка-то, которого мы приютили, нуждается в лечении. В истории болезни зафиксирован диагноз — расстройство сознания, астеническая спутанность. И еще черт знает что.
Комбат выдернул меня к себе и учинил настоящий допрос. Началось с того, что военфельдшер, присутствовавший тут же, зачитал ему «роман». В нем подробно расписывалось и про эпилептические симптомы, и про судороги при «закатывании», и про опистотонус…
Услышав это слово, комбат оживился и спросил, что это за опистотонус такой, переиначив его на свой лад.
— Это когда больной делает «мостик»…
— А я думал это когда стоит, а не с кем, — хмыкнул он. — Что еще?
— Абсанс…
— Час от часу не легче. Это еще что?
— Если мне не изменяет память, разновидность припадка при эпилепсии. В этом случае человек словно каменеет. В общем, мальчишка болен и с этим надо что-то делать…
— Все ясно, — уже серьезно произнес комбат. — Раз болен — надо отправлять в тыл…
Я понимал, что он хочет поскорее избавиться от меня и уже не противился этому. Чему быть того не миновать. Но не мог согласиться с ним в главном. Диагноз «расстройство сознания» можно было поставить всем, кто взял в руки оружие, чтобы убивать. Всем, кто болен войной. Потому что война — это самое опасное заболевание, это эпидемия, которая косит людей хуже любой чумы.
И еще я возразил бы ему насчет того, что я больной. Я — другой. И кто не понимает этого, вольно или невольно пытается избавиться от меня, от моего присутствия, сделать так, чтобы я перестал быть другим либо перестал быть совсем.
Но это ведь невозможно. Другие будут всегда.
Так же и с чужими, с которыми мы воюем. Пока один человек будет считать другого чужим — войны не прекратятся. Чтобы они прекратились, надо чтобы чужой стал близким и понятным.
