Урочище Пустыня - Юрий Сысков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Москаляку на гиляку, — зло пробулькал свидомый и сплюнул. Судя по его налившимся кровью, лоснящимся, будто смазанным свиным салом глазкам он был готов ринуться в атаку.
— А где ваш фюрер? — спросил Садовский, полагая, что Полковник, встревоженный шумом разгорающейся битвы, давно уже должен был выскочить из «буханки». — Мы заключили с ним перемирие. Пакт о ненападении, чтобы вам было понятнее…
— Не морочьте мне то место, где спина заканчивает свое благородное название! — азартно и звонко, на запредельно высокой ноте воскликнул чернявый. — Вы первыми им и подтерлись!
— Мы держим слово.
— Це брехливы обицянки! Ганьба!
— Закрой рот, бендеровская сволочь! — взвился Петрович. — Тут, в России тебе вообще слова никто не давал! Такую страну развалили, уроды! Украину, мать вашу! Теперь вам только и остается… Орать ганьба и радоваться нашей мелкой жопе, глядя из своей глубокой… Больше вы ни на что не годитесь!
— Ганьба!
— Ты у меня еще за Ватутина ответишь!
— Почему крест не убрали? — пытаясь остановить перепалку, спросил Садовский.
— Про крест Полковник ничего не говорил.
Это был телохранитель.
— Скажет.
— Тебе не об этом сейчас думать надо, лесовичок. Ну что, продолжим? Скребок свой только спрячь. Так изукрашу, что и капменский утюжок не поможет… — проговорил он с нехорошей ухмылкой.
— Эх, не дадим врагу топтать родную землю! Будем топтать ее сами… — сказал Садовский и, воткнув саперную лопатку в землю, принял стойку.
— Щас мы вас убивать будем, чтоб вы знали! — проверещал чернявый.
— Вы можете нас только убить. А мы вас еще и закопать, — ответил Андрей и, как лопасть вертолета раскрутил над собой лопату.
Садовский провел удар с разножки — мимо. Вообще-то он намеренно промахнулся, чтобы потянуть время. Полковник что-то медлил. Пришлось сделать вертушку. Для острастки. На сей раз он не стал падать, демонстрируя ограниченные возможности своего вестибюлярного аппарата. Очертил круг и стал как вкопанный.
— Тебя мама в детстве на балет не водила? — усмехнулся телохранитель.
— У меня другой диагноз — ВДВ головного мозга. А десантник, что б ты знал, не барышня кисейная, а смелый, сильный, отважный и преданный Отчизне боец Красной Армии, — выдал целую тираду Садовский и покосился на «буханку». К ним уже бежал, что-то выкрикивая и размахивая на ходу руками, Полковник.
— Что ж ты не сумел с ними договориться? — запыхавшись, спросил он, имея в виду свое изготовившееся к сражению войско. — Мы же вроде как условились…
— Это мой провал как педагога. И дипломата.
— Отбой, ребята. Крест уберите. Пока…
— Засуньте его себе сами знаете куда, — хрипло проговорил Петрович.
— Давайте не будем обострять…
Полковник был настроен примирительно. Очевидно, приезд девушки по имени Светлана, которую надо было сегодня встретить, имел для него гораздо большее значение, чем разгром идеологического противника. Однако, никто из его подручных даже не шевельнулся.
— Поступил приказ прекратить наступление и начать окапываться, — громко объявил Садовский. — Что не понятно?
— Расходитесь! — повысил голос Полковник.
И только после этого они подчинились. Нехотя.
— Ну ты и везунчик, — хмуро проговорил телохранитель. — Второй раунд слил…
— Встретимся в третьем, — пообещал Садовский. И проследил взглядом за чернявым, который, тужась изо всех сил, вытаскивал крест из могильного холмика, под которым упокоился штурмбаннфюрер Краузе.
Шел пятый год войны. Поверженный Берлин, лежащий в руинах, словно город-побратим Сталинграда, постепенно возвращался к мирным будням. Казалось, эхо отгремевших боев никогда не затихнет на этих улицах и площадях, а исписанный автографами рейхстаг так и будет стоять веки вечные мрачным надгробием Третьего рейха и напоминанием о триумфе человеческого безумия. Двенадцать лет этот проклятый в разных концах света город пожирал, как Кронос, собственных детей и даже теперь, оскверняя небеса своими вывороченными внутренностями, не переставал в силу какой-то чудовищной инерции требовать новых жертвоприношений.
В июне здесь погиб в автокатастрофе первый комендант и начальник берлинского гарнизона генерал Берзарин, командовавший во время Демянской операции Северо-Западного фронта 34-й армией, в которую входила «Сталинская» дивизия.
Но день ото дня дух войны рассеивался, и из горького пепелища, раскинувшегося по всему фатерлянду, вырастала другая, совершенно непохожая не прежнюю, кропотливо отстраиваемая трудолюбивыми немцами жизнь.
2 августа 1945 года во Дворце Цецилиенхоф завершила свою работу Потсдамская конференция, определившая послевоенное будущее Германии. Вместо старого лозунга «Один народ, один рейх, один фюрер» был провозглашен новый, базировавшийся на четырех «Д»: денацификация, демилитаризация, демонополизация и демократизация.
Однако едва выкурив трубку мира, «большая тройка» — Сталин, Черчилль и Трумэн — вновь выкопала томагавк войны, на сей раз холодной, растянувшейся на многие десятилетия. Надежды Рузвельта на справедливый миропорядок, которым будут управлять действующие в согласии победившие державы окончательно рухнули вместе со смертью последнего великого президента США. Едва забрезживший мир уступил место новому глобальному противостоянию…
До атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки оставались считанные дни, до окончания Второй мировой войны меньше месяца, до фултонской речи старого британского лиса, в которой он вынес приговор доктрине равновесия сил и объявил о том, что от Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике на континент опустился «железный занавес» — чуть более полугода.
Советский Союз спешно перековывал мечи на орала. В стране, сменившей солдатскую гимнастерку на рабочую спецовку, развернулась четвертая пятилетка ударного труда: открывались новые производства, восстанавливались разрушенные города, создавались колхозы, отстраивались исчезающие, почти или полностью исчезнувшие деревни. Стариков, детей, калек и вдов на освобожденных территориях было едва ли не больше, чем здорового, крепкого, не обездоленного люда. Целые районы оказались разорены и обезлюдели настолько, что напоминали библейскую землю, которая, как сказано в Ветхом Завете, была безвидна и пуста. И все, что происходило вокруг, напоминало новое, уже рукотворное, не осиянное божественным вмешательством сотворение мира. Народ, упоенный Победой и воодушевленный планами мирного строительства, несмотря на повсеместную нищету и унизительный коммунальный быт обретал необходимое великой нации достоинство и неистребимую веру в светлое, счастливое будущее. И все говорило о том, что на глазах обеспокоенных западных демократий под бодрящие звуки советского гимна, заводских гудков и тракторных моторов, под треск лесоповалов и тихую сапу знаменитых шаражек поднимается новая супердержава.
Но параллельно этой стремительно меняющейся реальности существовала и некая иная, где все как будто замерло, впало в анабиоз, вернулось к первобытному состоянию. Оказалось, что время непостоянно и текуче в разных направлениях, в том числе и в обратном, что оно может трансформироваться и изменять скорость своего бега, может обретать подвижность ртути и застывать, как смола, превращаясь в янтарь.
В Пустыне время остановилось. Она так и не оправилась от войны и окончательно пришла в упадок, обретя вид заброшенного солдатского
