В двух шагах от войны - Вадим Фролов

— Ну и подлюга! — сказал Славка, сжимая кулаки.

Людмила Сергеевна немного пришла в себя.

— Корабельников, отведи этих, — она кивнула на Морошкина и Шкерта, и запри их — одного в сарае Прилучного, другого в бане. Когда придет «Альбатрос», он заберет их. А Василия надо искать.

Прилучный поставил свой бот на якоре в маленькой, почти закрытой от моря губовине.

На корме, свернувшись пушистыми клубками, дремали собаки. Спали в каютке Марья и младшие, спала Ольга. Он не стал их будить. Кликнул Ивана, набивавшего на корме патроны, отвязал ялик, и они, взяв ружьишки, пошли пострелять кайры на корм собакам, а если какая более серьезная птица попадется — гусь, скажем, — то и себе.

Пока не вышли из губовины, Иван-младший греб лениво, с развальцей, посвистывая.

— Ишь, рассвистался, — хмуро сказал отец, — гляди, беды не насвисти.

Как всякий потомственный помор, он не то чтобы очень уж верил, а скорее уважал приметы и поверья. А свистать в море не гоже: море серьеза требует. Не для прогулок оно, море студеное, для работы. Иван усмехнулся, но свистеть перестал. А уж когда совсем из бухты вышли и загулял сильный накат, налег на весла по-настоящему, даже зубы стиснул.

— Мысок обогнем, возьми мористее, — сказал Прилучный, — там под берегом волна сильно бьет.

— Знаем, — отозвался Иван.

— Много больно знашь, — проворчал отец.

Иван опять усмехнулся, но ничего не сказал, подумал только: «С чего бы, однако, разворчался батя-то? Наверно, за песцов тех переживает». Не спросил. Привычки не было спрашивать. Надо — сам скажет.

— К Шелудивому базару пойдем, — сказал Прилучный, когда они обогнули мыс.

Иван кивнул молча, чуть обидевшись. Базар-то по-настоящему назывался Черным — такой угольной черноты были его скалы. Шелудивым прозвал его отец в его, Ванькину, честь. Два года назад убил там Иван-младший своего первого песца, когда тот подкрадывался к зазевавшейся моевке.

Песец был страшным как смертный грех, облезший, покрытый мерзкими лишаями, шелудивый. Отец взял его тогда за хвост, раскрутил над головой и запустил далеко в море, сказав, что такого и собакам-то на корм давать опасно. А косатка сожрет да помрет — туда ей и дорога. С тех пор он, как захочет сына поддеть, всегда про этого песца вспоминает, хотя после того первого много было у Ивана красивых песцов.

— Ныне зимой песца много будет, — сказал Прилучный задумчиво, пеструшиный год пошел. Полно пеструшек-то.

— Ага, — сказал Иван, — у нас даже под полом скребутся, как мыши.

— Они и есть мыши, тундровые. По-ученому их леммингами зовут. Первейший корм для песца.

— А с чего их один год полным-полно, а другой — нету?

— До этого ученые люди еще не додумались. Ненцы говорят, когда пеструшек мало — значит, это на них, на ненцев-то, злой дух разгневался. Не угодили ему, значит. А по правде, так леший его знает почему…

— Пойду я на флот, отец, — сказал Иван, когда они уже подходили к базару, — пошто не пускаешь?

— Кто тебя возьмет, недомерка? — сердито спросил Прилучный.

— Арся архангельский сказывал, что на Соловецких островах Школу Юнг открывают. С пятнадцати лет берут.

— А песца кто добывать будет? — зло крикнул старший. — Меня вот на фронт не берут. Ты тут, говорят, нужон — золото пуховое для страны добывать. А ты, сопляк, туда же! Кому ты там нужон? Много ли силы наши два штыка прибавят? А тут мы большую пользу даем. Считай, десятка два песцов вот и пушка.

— А ты бы снайпером мог, — сказал Ваня, — да и я тож…

— «Снайпером», «снайпером», — с горечью повторил отец, — да я бы… он стукнул кулаком по банке[41] и замолчал. И до самого птичьего базара они не сказали ни слова. Птиц на базаре было немного, лодку сильно качало, целиться было неудобно, но все же за часок Прилучный с сыном настреляли десятка четыре кайр и моевок. И так же молча отправились обратно к боту, где их ждала семья…

Васька Баландин выбрался на верхушку незнакомой скалы. С малокалиберкой наперевес, с холщовым мешком за плечами, в котором болтался кусок хлеба да подстреленная по дороге кайра, он осторожно пробирался между камнями. Он шел в Матшар. «Там, — думал он, — прибьюсь к какому-нибудь пароходу — и в Архангельск, а оттуда на фронт. К этим не вернусь».

Он уже порядком устал и присел на камень у самого края обрыва. Заглянув вниз, он увидел ботик Прилучного. Он положил винтовку рядом с камнем и сложил руки рупором у рта. Но не крикнул. Зачем ему сейчас Прилучный? Тоже, поди, вором считает.

Васька глядел на море, по которому ходила некрупная ленивая зыбь, и думал. О том, как доберется до Матшара, о том, что зря он написал ту записку… И вдруг его рассеянный взгляд на чем-то словно споткнулся. Он присмотрелся и вначале увидел только полоску пенистой ряби, которая бойко бежала по воде примерно в километре от берега прямо на траверзе входа в бухту. А через несколько секунд он увидел перископ подводной лодки. Он все выше и выше поднимался из воды, и вскоре показалась рубка, а затем и вся лодка — черная, хищная фашистская лодка. Она еще немного двигалась вперед, а затем за ее кормой вода словно закипела: лодка дала задний ход, а потом вдруг, будто раздумывая, совсем остановилась, покачиваясь на зыби. Васька замер. Чего надо ей здесь, этой стерве?

Он увидел, как открылся люк и на площадку у рубки спустились трое. Один из них внимательно оглядел в бинокль берега, скалы и вход в бухту. Потом показал рукой в глубину губовины. Васька сглотнул горькую слюну: бот заметили, сволочи! Он заметался на своей скале. Кричать? Не докричишься. Он все-таки крикнул пару раз, но никто не отозвался, а собаки по-прежнему спали на корме. Бежать? Ку-у-да? А на подлодке поднялась какая-то возня, и вскоре с нее была спущена надувная лодка. В нее сели трое — двое на веслах, один на носу, и все с автоматами.

Что было дальше, Васька запомнил как дурной и страшный сон. Лодка подошла совсем близко к ботику, и первыми всполошились собаки. Они бешено рычали и лаяли. Автоматная очередь, и один пес упал без звука, другой, дико визжа, свалился в воду и сразу пошел ко дну. Потом выскочила из каютки Марья, за ней Ольга… «Мужиков нету», — успел подумать Васька… Еще одна автоматная очередь и… он завыл и закрыл глаза. Когда он опять открыл их, надувная лодка медленно тащила бот на буксире в море. Остался ли кто живой на ботике, Васька не знал, даже не думал об этом. Он, жутко ощерясь, перезаряжал свою малокалиберку и стрелял, стрелял, не понимая, что это бесполезно: его стрельбы немцы даже не заметили. Они вывели бот из бухты, отцепили буксир и переправились на палубу подлодки. Потом почти в упор тремя выстрелами из пушки расстреляли и деревянное суденышко. Оно сразу пошло ко дну. Фашисты забрались в рубку, быстро задраили люк, и лодка ушла.

Васька сел на скалу и не мог двинуться с места. Его словно выпотрошили, как убитую кайру. Потом он закричал каким-то не своим, каким-то детским голосом и заплакал, как, наверное, никогда не плакал в своем неласковом и жестоком детстве…

А потом он бежал, бежал отчаянно, ни о чем не думая, бежал обратно в лагерь… к своим.

Он пробежал полдороги, когда с востока вдруг понеслись темные страшные тучи. Ветер рванул раз, другой и третий, а потом во всю силу ударил всток. Ветер сразу сбил Ваську с ног, но он поднялся и упрямо пошел дальше. Солнце исчезло совсем, навалилась воющая хмарь, и Васька, сбитый с ног ударом ветра, привалился к камню и лежал там, обреченно думая: «Все, конец, отгулялся…» И он потерял сознание.

Когда он очнулся, над головой было опять синее небо и яркое солнце. И будто ничего не было. Не было черных, мчавшихся по небу туч, не было адского ветра, не было проклятой подводной лодки и убитой Ольги. Не было погибших собак и упавшей как подкошенная Марьи. Не было трех пушечных выстрелов и затонувшей тюпалки. Ничего этого не было. Была тишина и покой…

И даже птицы, от которых всегда некуда было деваться, молчали. Только какая-то маленькая птаха, стремительно прочертив небо над самым его лицом, что-то сказала. Что она сказала, Васька не понял.

Что-то мешало под головой. Надо бы убрать, но не хотелось. Лежать вот так, глядя в неоглядную синь, и ни о чем не думать, даже о том, что затылок режет камень. Лежать вот так, и вдыхать то ли прелый, то ли свежий, то ли нежный, то ли терпкий запах тундры, и ни о чем не думать. И только сейчас, краешком души, тихим биением сердца и еще даже не мыслью, а только прикосновением мысли понять, как жестока и прекрасна жизнь.

Мокрый нос ткнулся в ухо. Влажный и теплый добрый язык лизнул губы, и карий милый глаз засматривал в бездумные, видящие только небо глаза… Шняка.

И ничего не было…

Было!

Было! И Васька, застонав от боли во всем теле, встал. Он огляделся вокруг и ничего не узнал: он был далеко от берега, и кругом были незнакомые лощины и пригорки да камни, камни, камни. Ветер закружил его. Заблудился. Он беспомощно посмотрел на Шняку и сказал: