Архив - Виорель Ломов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Как моя мамочка», – в отчаянии думала она.
Георгий Николаевич проспал чуть ли не целые сутки. Надежда Алексеевна уж несколько раз заглядывала в спальню, не случилось ли чего с мужем. Спит как сурок. Вымотался, бедняга. Ведь он никогда и ни в чем не дает себе послабления. Работать – так на износ, добиваться чего-то – так измором, в том числе и самого себя. Ей даже неловко стало за свои недоеды и недосыпы, о которых она попеняла ему при встрече. Ему ведь там тоже пришлось несладко. Изможденный, обветренный до того, что кожа лопнула местами, с мозолями, цыпками, искусанный гнусом, смертельно усталый, он посидел за столом, тускло глядя вокруг и не имея сил даже допить чай, и тут же уснул на столе. Пришлось растормошить и перевести его в постель.
– Прости, Надин, – бормотал он, – думал, в поезде отдохну, но двое суток пришлось писать отчет, так как завтра его уже надо представить начальству. Тут бы я его просто не успел написать. Двое суток не спал. И до этого…
Часа в три пополудни он проснулся, встрепенулся, взглянул на часы, подскочил, умылся, побрился и, не выпив даже чаю, заспешил в институт. На ходу бросил:
– Часов в семь будем ужинать, – поднял в воздух Николеньку, поцеловал его и исчез.
Надежда Алексеевна не стала готовить ужин, так как была уверена, что он придет не раньше девяти часов. Суворов пришел в одиннадцатом часу.
– Всё! – рухнул он в кресло. – Отчитался. Теперь еда, сон, отдых.
– А я?
– Ужинать будем?
– Всё ясно. Вот и я, мое место, – улыбнулась Надежда Алексеевна.
Суворов притянул к себе на колени жену.
– Николенька уже спит? Как вы тут без меня, родные?
– Вот так, – Надежда Алексеевна повела головой, показывая обстановку. – В ожиданиях тебя.
– Всё, больше никуда, это были последние изыскания. Теперь пусть кто помоложе ездит.
Надежда Алексеевна в первый раз услышала от него слова о его возрасте. Он как-то никогда не затрагивал эту тему.
– Тебе ли говорить о возрасте? Вон, как огурчик еще, – она заметила несколько седых волосков на его висках. – Так картошку-то жарить? Я начистила.
– Да нет, какая картошка. Чаек попьем, привычней. Поначалу я даже кашу не мог есть. Гнуса как молекул, и он всюду. Кусает непрерывно и повсеместно, и в то же время залпами. Сетка не защищает. В первый вечер кашу есть стал, а кашу не вижу, ничего не вижу. Лицо пощупал – подушка. В зеркало глянул – не вижу ни себя, ни зеркала. А через полчаса в обморок упал от потери крови…
Надежда Алексеевна стала собирать на стол, а Георгий Николаевич, посмеиваясь, рассказывал ей о прелестях таежной жизни:
– Раз, в самой глухомани, вышли на тропинку. Леший, наверное, протоптал. Слышим, за поворотом вроде как звоночек звякает. Решили, корова с колокольчиком заплутала, хотя откуда? На тысячи верст тайга. И тут навстречу выезжает на велосипеде, не поверишь, рыбак. Копия Дон Кихота. К седлу, как копье, приторочена удочка, на спине, как щит, плоский рюкзак. На голове каска как старый медный таз. Телогрейка на голое тело, распахнута. Красная грудь покусана комарами. Посадка на седле низкая, коленками то и дело бьет себя по животу. Педали погнуты. Велосипед не смазан, щелкает, скрипит– словом, вторая реинкарнация Росинанта. Рыцарь Богатого Улова возвращается в село Ламанчское. Но что удивительно, он спешил к жене и сыну. Вот когда я по-настоящему захотел домой!
XLI
Став к тысяча девятьсот шестидесятому году профессором и уважаемым в институте человеком, Надежда Алексеевна за каких-то десять лет подмяла под себя не только кафедру, но и пол-института. Она была в расцвете сил, в зените славы, в пике женского обаяния. Ободренная успехами на марсовых полях институтских междоусобиц, она, не встречая явного сопротивления, легкими набегами попыталась ограничить и свободу мужа. Надин установила обязательный доклад о том, куда он уходит, новый распорядок дня; внесла коррективы в его манеры. Ей, в частности, перестали нравиться шутки, отпускаемые профессором по любому поводу и в любом месте. Но когда она как-то заявила: «Теперь в моем доме всё будет так, как я скажу», Георгий Николаевич мурлыкнул:
– В чьем доме? – и, не дожидаясь, естественно, ответа, вновь углубился в свои дела.
– Георгий! Иди, твою Серову показывают! – Надежда Алексеевна подумала: «Сейчас прибежит. Что-то не снимают ее больше. Жива? Голос, и правда…»
Суворов бросил свои дела и уселся в кресло. Можно было по пальцам перечесть дни, когда он устраивался возле телевизора из-за художественного фильма. Названия старых картин Георгий Николаевич не помнил, новых не запоминал. Он вообще редко ходил в кино, а с приходом в дом телевидения совершенно перестал смотреть фильмы.
– Чего их смотреть? Время только терять. Доступно – значит, нежеланно. И вообще, мне за два часа дают ответы на вопросы, которые я не могу разрешить всю свою жизнь.
Доступность дешевого вина, дешевых закусок и дешевых женщин всегда была Суворову не по нраву, хотя он нисколько не осуждал ее. А насчет женщин он вообще был убежден, что дешевыми их делает лишь нищета и скупость самих мужчин.
Если Георгий Николаевич и смотрел фильмы, то довольно рассеянно, мысли его при этом, пользуясь возможностью, улетали куда-то далеко-далеко. Редко кто из актеров заставлял поверить Суворова в истинность киношного чувства. Но вот Валентина Серова чем-то неуловимым напоминала ему Софью, хотя и не была на нее похожа. Когда он слышал из другой комнаты ее голос, ему становилось грустно. И он откладывал дела, шел к телевизору и смотрел на нее или, не вставая из-за стола, слушал ее голос. Впрочем, фильмы с ее участием шли очень редко. Всего несколько раз за последние десять лет. А когда в доме появилась Лёля и голос ее и смех звучали ежечасно, он уже не так остро реагировал на Серову. Надежда Алексеевна знала об этой слабине мужа, она хотела бы найти в актрисе какой-либо изъян, но он не находился.
«Сколько б ни было в жизни разлук, в этот дом я привык приходить», – пела Серова, а Суворову казалось, что он видит и слышит Софью. Где она? Что она? В Тифлисе или в монастыре? Ссохшаяся старушка или, наоборот, раздобревшая почтенная матрона, а может, и…
– Говорят, она была любовницей Рокоссовского, – проронила Надежда Алексеевна.
– И что? – спросил Суворов.
– Да нет, ничего.
XLII
На открытии институтского музея были произнесены положенные речи, разрезаны необходимые ленточки, сделаны соответствующие записи в «Книге отзывов». Собравшиеся похлопали в ладоши, осмотрели стенды и подались на банкет. Все уже ушли, а Суворов не мог отойти от стенда, на котором были представлены студенты и преподаватели, не вернувшиеся с войны. В среднем ряду с фотографии на Георгия Николаевича в упор смотрела Инесса Рембо и, казалось, спрашивала его: «Я-то не могу прийти к тебе, но почему ты забыл ко мне дорогу?»
– Ты женишься на Ирине Аркадьевне? – спросила Инесса в последний их вечер.
– Нет, на Надежде.
– Как? – воскликнула она. – Ну почему? Почему?
– Так надо, Инна.
– Кому?!
«Пропала без вести» – было написано внизу. «Вот так и под любой жизнью можно подписать, – подумал Суворов, чувствуя воистину волчью тоску на душе. – Что же, и все мои прошлые годы пропали без вести? Странно: никакого видимого результата от многолетней титанической работы и чудовищной затраты физической и душевной энергии; нет следа от нее, будто буксир с грузом прошел по воде, волной закрыло след, он сомкнулся и исчез навсегда».
Георгий Николаевич встал, у него закружилась голова. В первый раз он чувствовал такую всеобщую слабость во всем организме (давление, наверное, упало) и собственную беспомощность, и оттого в нем вспыхнул приступ раздражительности.
– Прекрасный букет, – пробурчал Суворов.
«Надо гнать печаль-кручину, гнать всеми доступными способами. Подумаешь, давление! Мы то и дело меряем давление. Как бы это смерить давление, которое оказывает на нас жизнь? В каких оно единицах? В барах, должно быть. Для раба самая подходящая единица – бар. Мы не рабы, рабы не мы – твердят без устали рабы… Когда на меня надавили в первый раз? Сирень набухала. Кажется, в мае тридцать восьмого».
Суворову позвонили на кафедру и попросили подняться на третий этаж в кабинет, куда он никак не собирался заходить сам. Внутренние органы его мало интересовали. Таблички на двери не было. Чиновник поинтересовался строительством железных дорог в стране, хотя, по всему было видно, знал о том буквально всё. Суворов, чтобы потянуть время, ударился в историю вопроса.
– Еще до первой революции, – сказал он, – нашелся один бойкий француз, Лойк де Лобель, неплохой, кстати, экономист. В 1904 году он от имени американских предпринимателей вышел в правительство России с ходатайством о предоставлении концессии на постройку Сибирской железной дороги. В качестве компенсации запрашивали всего ничего: право пользоваться в течение девяноста лет сибирской и дальневосточной землей в двадцатипятиверстовой зоне вдоль всей линии. Это чуть больше, чем территория Франции или Испании. А у нас всего-то одна полоска. Десять лет это предложение рассматривали, а потом война, революция…
