Семь цветов страсти - Людмила Бояджиева

— Да брось дурить, Дикси! Здесь и не пахнет золотом!

— О'кей, ченч? — обратилась я к парню, пропустив реплику Чака.

Затем сняла с шеи довольно толстенькую цепь трехцветного золота и протянула ему. Он не понял:

— Не имею денег покупать.

— Ченч, ченч, — я протянула руку к амулету на его груди.

— Это? — изумился парень.

— Да, да!

Мы обменялись дарами под ироничным взглядом Чака, прислонившегося к стволу дерева. Я нацепила на шею зуб акулы.

— Это нога большого краба. Я сам поймал. Сеньора будет очень быстро бегать! — объяснил мне обрадованный «тореадор» и даже помахал нам вслед.

— Вот так «старушка» в первый раз купила любовь юнца, — объяснила я Чаку, тянущему меня вниз почти бегом.

— Я достаточно заплатил ему за двоих.

— А может, я просто влюбилась! Да не тащи так. Эта крабья нога еще не начала действовать. Не могу бегать после такой ночи.

— Мне чертовски хочется в море — прямо отсюда и нырнул бы!

— Тебе всегда чего-то хочется, счастливчик.

— По-моему, это ты пять минут назад выпрашивала у мальчишки его игрушку и разбрасывалась дорогими украшениями.

— Ты внимателен. Цепочка хорошая, да и малыш совсем неплохой. Мне кажется, я была у него первой.

Чак даже остановился и вытаращил на меня полные безыскусного изумления глаза.

— Даже я не был у него первый.

— Вообще-то я не думала, что у тебя склонности к мужеложству.

— Ерунда, попробовал пару раз и решил, что все женские приспособления намного интереснее.

— Значит, и сегодня ты продолжал сравнивать?

— Угу, чтобы с полной ответственностью заявить, — у тебя все лучше, и сзади, и спереди… Вообще, честно, мне мальчишки не по душе. Это я назло тебе связался, — процедил Чак куда-то в сторону, словно делал замечания по поводу прибрежных построек, и тоскливо прибавил. — Эх, в водичку бы, поскорее…

— А я все-таки буду думать, что была у него первой. Первой и последней женщиной такого класса.

— Думай, если так приятнее. Во всяком случае со «страховкой» все было в порядке. За это я отвечаю.

Я благодарно посмотрела на Чака и подумала, а может, у него такая любовь?

…Сол встречал нас на палубе. Выглядел он не очень-то отоспавшимся, и по тому, как старательно наигрывал утреннюю бодрость, я поняла, — старик не спал: шпионил. Вот только что и как удалось ему подглядеть в нашей монашеской спальне? Бедняга. Обменявшись тяжелыми взглядами, пассажиры «Лоллы» разошлись по своим каютам.

Расстались мы все на причале в Барселоне. Сол запер яхту, отдал причальный жетон дежурному и высоко подбросил сверкнувшие в утреннем солнце ключи.

— Я прямо отсюда к владельцам этой посудины. Поблагодарю и сдам «права». Их вилла поблизости. Благодарю за компанию, было приятное путешествие. Созвонимся, — бросил он мне и протянул руку Чаку.

Мы остались вдвоем на причале, как пять дней назад, — он со своими сумками, я — в белом клубном костюме, с курортным чемоданом в руке.

Забавно, но за все эти дни мы и словом не обмолвились о дальнейших планах, будто наше плавание — совершенно отдельный, несовместимый с остальным бытием эпизод — цветок, приживленный к бесплодному кактусу. Я часто вспоминала тот день, когда смотрела вслед удаляющемуся Чаку с лестничной площадки своего парижского дома и думала о том, что никогда больше не окажусь в его объятиях. Опустившаяся, увядшая Дикси с букетом сочных, алых роз, означающих страсть. Я не поставила цветы в воду, приговорив их к мучительной смерти — пусть изнемогают от жажды, сваленные на пыльной столешнице, ненужные, забытые. Как забыта и брошена была я…

Чак не узнает о причиненной мне боли и о том, что кроме интересующих его «приспособлений», у меня имеется нечто, именуемое душой. Ведь это относится к «симфониям и сонетам» области столь же недоступной «неутомимому фаллосу», как птичий щебет или морской прибой глухому.

— Куда ты теперь? — небрежно поинтересовалась я.

— Домой. Ты знаешь мои координаты… Дикси, я буду вспоминать наши забавы, — заверил он кислым голосом. (Может, так тоже объясняются в любви?)

— А я буду скучать и уйду в монастырь. Либо утоплюсь, — пообещала я, скрывая корявой шуткой свою тоску. Он даже не спросил, куда и каким рейсом я лечу, — может, мы оказались бы попутчиками.

— Извини, детка, мне надо торопиться, — он на секунду обнял меня и ободряюще потрепал по заду.

Поцелуй вышел официальным, как у членов советского правительства. На мачту опустевшей «Лолы» по-хозяйски насели, нагло галдя, чайки.

Признания и заверения

Я вернулась в свою парижскую квартиру и стала думать, чем бы себя занять. Кроме продавщицы и швеи на ум приходила лишь панель. Конечно, в том смысле, что можно было, наконец, проявить благосклонность к одному из претендентов на вакантную должность «содержателя». В результате я стала брать на дом подработку в виде финансовых отчетов небольшой фирмы, что вполне соответствовало моему незаконченному образованию и незавершенному все же отвращению к жизни.

Прошло почти два месяца с незабываемых дней нашего путешествия. В Париже вовсю бушевала весна, все цвело, сверкало и призывало к плотским радостям. Целовались буквально везде, даже за окошечком банка (вот бы папа порадовался!). Меня задевали на улицах и сразу множество приятелей вспомнило мой номер телефона. Но вирус всеотрицания, поселившийся во мне после миражного счастья, подначивал к монастырскому уединению и самоистязанию. Наверно, поэтому в один прекрасный день, когда меня в очередной раз навестил Сол, я переспала с ним. Просто так, по-дружески, в порядке сотрудничества и в знак того, что не держу ни зла на душе, ни камня за пазухой, ни каких-нибудь изъянов в других местах.

— Спасибо, Дикси. Это царский дар побирушке, — он был готов прослезиться, нащупывая на тумбочке сигареты. — Скажи честно, я очень противный?

— Прекрати канючить! Для твоего возраста ты просто жеребец. И, насколько я знаю, пока что тебе не приходилось покупать женщин? — Я почти не лукавила. Скрыв только то, что в постель с Солом ни за что больше не лягу. Ни за какую дружбу или контракты.

Нет, он не нуждался в гормональных инъекциях, поднимавших потенцию. В постели Соломон-бельгиец оказался простым работягой, робким и исполнительным одновременно. Наверно, его кто-то испугал в этом плане в юности.

— Знаешь, детка, у меня была очень строгая мать, Царство ей небесное. Что в ранце лежит всегда проверяла, в карманах рылась. Боялась, что я закурю или спрячу какую-нибудь прокоммунистическую литературу. Тогда все помешались на кубинцах. И однажды нашла презервативы. Мы надували их под краном и брызгались. Но она, со свойственной ей «опытностью» уверяла, что предмет использован по назначению… Меня отвели к психиатру.