Семь цветов страсти - Людмила Бояджиева

— Что скажешь, Руфино? — обратился Шеф к теоретику похоронным голосом.

— Э-э… Не хотелось бы рубить сплеча, признавая безоговорочно наш эксперимент неудачным, но… В лучшем случае пленка Сола порадует престарелых онанистов в спецкинотеатрах. В этом жанре есть, и уже давно, вещи посильнее. Физически полноценные и бодрые партнеры занимаются своим делом в незамысловато подобранных декорациях, снятых, якобы, документальным, тайным образом. Ведь наше новшество неизбежно воспримут как затертый художественный прием — подделку под скрытую камеру. Спрашивается, к чему сыр-бор?

— А если вместо Чака ей подсунуть бродягу или квазимдо? Ну, карлика какого-нибудь? — раздался голос консультанта по финансированию.

— Помолчите, Этьен, вы, как техническое лицо, не имеете голоса в творческих дискуссиях, — осадил его Шеф. — Или кто-то еще думает подобным образом?

Шеф свирепо осмотрел притихших партнеров:

— Я не расположен к идиотским шуткам. И я не считаю нужным закрывать эксперимент. Предлагаю поблагодарить Сола за творческий подвиг и компенсировать ему материальный ущерб. А все-таки, господа, великолепная женщина! А уж не рискнуть ли мне лично принять участие в эксперименте? Жертва во имя искусства!

— Вообще-то, Тино Зааза человек… сложный, — подвел итоги Сол, с трудом сдерживая менее лестное определение. — Конечно, я знал, что с ним лучше не связываться. Да и все остальные знали… Но ведь какая заманчивая перспектива! Кому же не хочется оставить свое имя в истории… Эх, детка…

— Он отстранил нас от эксперимента? — огорчилась я бесславному завершению столь увлекательно начавшейся работы.

— Нет. Заза отчитал меня, как мальчишку: «Ты удивил меня, старик. Такой мастер, такое чутье… Если бы нам понадобилось снять сладенький роман, мы заключили бы контракт с мексиканским телевидением. А нам нужен прорыв в неведоме, потроха и кровь, вечные ценности, рождающиеся в дерьме и муках…»

Процитировав Шефа, Сол до дна осушил свой бокал.

— Что же теперь нам предстоит совершить во славу новаторского искусства? Грабить банки, развращать сироток, сочинить новую историю Джека Потрошителя?

— Конкретных указаний не поступало, — пожал плечами обескураженный Сол. — Заза велел мне продолжить сотрудничество с Д. Д., то есть подробно сообщать о всех изменениях в твоей личной жизни и представлять снятые на пленку отчеты.

— Господи! — Я вскочила, разлив на простыни остатки кофе. — Что же здесь снимать? Ведь в моей жизни ничего, решительно ничего не происходит!

…Уходя, Сол пристально оглядел мою заброшенную гостиную, будто снимая ее камерой: старые бабушкины обои, открытки в рамочках, облезлая шелковая ширма с вышитыми гладью цаплями, тускло поблескивающие за стеклянными дверцами темного резного буфета граненые разноцветные бокалы и я — испуганная, нечесанная и, наверно, очень жалкая. Он поднял руку, как делают это в клятве присяжные:

— Произойдет. Непременно произойдет. Поверь старику, детка, — и тяжело вздохнул.

Я — «баронесса»!

Через неделю после этого разговора я получила официальное письмо из Международной коллегии по делам наследования. Госпожу Дикси Девизо, гражданку Французской республики ставили в известность о том, что она является наследницей Клавдии Штоффен, скончавшейся месяц назад в собственном имении Вальдбрунн под Веной. Мне не было ни смешно, ни радостно. Я тупо вертела в руках уведомление, о котором, как о лотерейном выигрыше, мечтает всякий смертный.

Смутно припомнились семейные пересуды по поводу какой-то «певички-Верочки», эмигрировавшей из революционной России с десятилетней дочерью Клавдией на руках и бросившей там, в большевистских застенках, своего мужа, офицера царской армии, родного дядю моей бабушки Сесиль. Клавдия вышла замуж в девятнадцать лет за австрийского барона-старика, прельстившись, по-видимому, титулом и поместьем. Но просчиталась — случившаяся через год революция, развал Австро-Венгерской империи лишили барона титула и всех родовых привилегий. Во время второй мировой войны погибли оба малолетних сына Штоффенов, а вскоре и бывший барон.

Клавдия переписку с французской родней не поддерживала, после того, как мое семейство в лице бабушки Сесиль, вынесло обвинение ее матери, бросившей на растерзание большевиков своего мужа — полковника Алексея Бережковского.

— Дядя Алекс был лучшим в нашей семье, — вздыхала бабушка. — Он и расплатился за все то, что случилось с Россией.

Семейные давние истории интересовали меня очень мало. Запомнились отдельные сценки, перепутавшиеся с эпизодами кинофильмов. Помню суету, странные переглядывания матери и бабушки, недоговоренные фразы, намеки. Так бывало, когда от гимназистки Дикси пытались скрыть что-либо слишком страшное или безнравственное. Я навострила ушки, ожидая неведомого события. И была сильно разочарована, сообразив, что прибывшая к нам из Австрии пожилая дама произвела столь сильный переполох. Тогда я так и не смогла понять, кем была гостья, посетившая нас однажды в Женеве, и только теперь с удивлением позднего открытия, сообразила: нам нанесла визит баронесса Клавдия Штоффен! Высокая, очень элегантная с голубоватой сединой и в глубоком трауре. Пышные волосы она, конечно, слегка подцвечивала, чтобы оттенить густую синеву невероятно молодых глаз.

Вот откуда, значит, мой «фиалковый взор», из каких далеких истоков, поняла я, связав редкий наследственный признак с желанием Клавдии осчастливить меня своим наследством. Тут же мелькнула мысль о темно-сером, в узкую белую полосочку костюме, который только и ждал случая для посещения официального места. Честно говоря, я воображала себя в нем во Дворце правосудия, в затяжном процессе разбирательств с Чаком или кем-либо из его «сменщиков», по поводу «нарушения прав личности с применением кинообъектива». Не беда, если строгому, элегантному костюму, выпала честь подыграть мне совсем в иных обстоятельствах.

В означенный час я нанесла визит господину Экбергу, парижскому адвокату, передавшему мне извещение от своего австрийского коллеги. В соответствии с постановлением коллегии я должна была явиться в Вену 13 мая 1994 года на оглашение завещания фрау Штоффен.

Австрийский отдел Международной юридической коллегии находился в центре города. Остановившись в маленьком отеле недалеко от Ринга, я не без удовольствия прошла по бульварам, декорированным императорской династией с театральной роскошью. Помпезные дворцы, грандиозные площади с цветниками и конными статуями особ королевской крови, бесконечные, переходящие друг в друга парки, скверы, аллеи. Тщеславные Габсбурги явно намеревались перещеголять Париж, застраивая Ринг архитектурными ансамблями и превращая его в сплошной Версаль. И повсюду розы, розы, розы, несмотря на прохладную весну, и фонтаны, фонтанчики, фонтанища! И жара, невзирая на прогноз синоптиков и мой шерстяной костюм.