Портрет убийцы - Фил Уитейкер

Сегодня, когда я в последний раз пришел сюда, Джесси находится где-то с Изабеллой, не знаю где. Шейла говорит, что отведет тебя к конюшне. А мы с Рэем остаемся пикниковать, попивать пиво и смотреть на ваши удаляющиеся фигуры. Не знаю, что произошло между тобой и твоей мамой — возможно, она чуть ближе поднесла тебя к лошадиной морде, возможно, она чуть терпеливее обычного относится к твоим переменчивым капризам.

— Эта женщина, Мортенсен, все испортила.

Я ожидал, что Рэй начнет меня расспрашивать, как только вы не сможете нас услышать, спросит, в чем дело. Но ни слова об отсутствии Изабеллы и Джесси, никаких вопросов, никаких объяснений. Да мне и нечего объяснять, и я не хочу врать для видимости.

— Каким же образом?

— Она выбрала из выстроенных для опознания какого-то случайного рыбака. Хантер вышел на волю, улыбаясь во все свое чертово лицо.

Я пожимаю плечами.

— Я все время думал, что она нагораживает больше, чем следует, — я даже не знаю, видела ли она вообще что-нибудь.

Твой отец наклоняется ко мне:

— Я сказал ей его номер, Диклен. Ей надо было лишь его произнести, и мы были бы в порядке. — Он откидывает голову, смотрит на небо. — Полный провал, не с чем идти в суд. Чертова тупица, корова.

Я смотрю на него, на его вытянутую шею, переходящую в челюсть, солидный подбородок.

— А как же насчет семени? Оно ведь совпадает с группой крови Хантера.

— Угу, и еще с пятнадцатью процентами населения. Мне необходимо привезти его на место преступления, как-то развеять сомнения. Без этого к мерзавцу не подступишься.

— Ну а мой набросок? Девочка в конечном счете дала нам кучу деталей.

Твой отец качает головой:

— На это нельзя слишком рассчитывать. Портрет не похож на него. Гейби Синклер говорит, это все, чем мы располагаем, — она считает, другой возможности подобраться к нему нет.

Какое-то время мы молчим. Я вспоминаю бесчисленные переделки: как я менял форму носа, губ, волосы, каждую черточку лица, описанную в сравнении с чем-то — с красками повседневного мира, лицами телеведущих, жокеев, героев передач «Воробьи и амазонки», «Дети поездов». Я в общем-то никогда не верил, что можно будет создать такое лицо.

Твой отец шарит позади себя, где лежит его чемоданчик. Он достает оттуда большой конверт.

— Ты бы хотел, чтобы такое происходило в сотне миль от Джесси?

На дороге под нами урчит «лендровер», преодолевая крутой подъем. Его мотор переходит на нормальное урчание, начинает успокаиваться, а я вытаскиваю из конверта три черно-белых снимка на отличной илфордовской бумаге размером 10х8. И внимательно рассматриваю фотографии. На верхнем снимке на переднем плане вода и группа детей стоит на лесистом берегу, а перед ними по озеру плавает флотилия уток. Взглянув на следующий снимок, я понимаю, что́ я упустил. На снимке всего пара детишек стоит у самого края воды, держа в руке кусочки хлеба, — один из них заснят, когда он бросает хлеб. Отход от композиции первого снимка сделан намеренно — в центре этого вдоль дорожки по берегу озера стоит ограда. На нее облокотился мужчина. Он один. Третий снимок увеличен до предела, зернистость говорит о том, что его увеличивали в темной комнате, а не с помощью изменения фокуса. Черты лица мужчины смазаны, но его можно представить себе, как и направление его взгляда, устремленного на то место, где, по моим предположениям, находятся дети без сопровождения. Торчащий подбородок, ввалившиеся щеки, острый нос, глубоко посаженные глаза, прямые волосы висят по обе стороны оттопыренных ушей. Он ничуть не похож на то впечатление, какое сложилось у меня от измышлений услужливой Мэгги Мортенсен. И если не считать одной-двух особенностей, он вовсе не похож на лицо, какое я нарисовал, следуя описаниям Мэри Скэнлон.

— Говорю тебе, Диклен, такого мы еще не видели. В лучшем случае мы добьемся того, чтобы его не отпускали под залог: семинары магистратов предложили не допускать таких, как он, в школы и парки. Он куда-нибудь смоется и начнет все сначала.

— А горничная? Наверняка она объявится!

— Ни слуху ни духу вот уже больше месяца.

Я продолжаю смотреть на него, на человека с ребенком, на лицо, которое в течение пяти дней я пытался воссоздать в затененной комнате для обозрения. Я все еще пытаюсь представить себе его, увидеть, как искажаются эти черты, когда он всаживает свой пылающий член в задний проход девочки, которая играла передо мной в придуманном ею мире. Так и вижу ее под открытым небом у водоема, который питает трущобы Святой Анны, — она стоит, согнувшись вдвое, закинув на спину школьную юбочку. Трусы и колготки спущены до щиколоток, тощие ноги в гусиной коже.

— Папа!

Ты бежишь к нам вприпрыжку, твоя мама следует немного позади. Произошло нечто выдающееся — не знаю что, может, лошадь съела ломтик яблока с твоей руки, — тебя волнует все, что предлагает тебе жизнь. Твое тельце трехгодовалого ребенка скачет по неровной земле, перескакивает через кустики травы, ямочки от нор, покинутых зайцами. Я заталкиваю фотографии обратно в конверт — есть что-то непристойное в том, чтобы ты их увидела.

— Папа!

Твой отец поднимается на ноги, лицо его расплывается в улыбке, все его внимание на тебе, его появившейся дочке.

А я смотрю на твою мать, которая шагает сзади, — ее рука взметнулась, закрывая рот. Я отрываю от нее взгляд и вижу, что ты падаешь на землю и подворачиваешь щиколотку. Мы слышим на расстоянии сорока футов, как ты ударяешься о землю. Твой отец бежит — я никогда не видел, чтобы человек так быстро передвигался. Он добежал до тебя, поднимает тебя, прижимает к груди. А ты кричишь, плачешь, задыхаешься. Он приносит тебя, и Шейла тебя берет, когда он подходит ко мне. Личико у тебя в слезах, на его пиджаке висит твоя сопелька, а у тебя зеленые от хлорофилла и красные от крови колени. Тебе больно физически. И тебе больно оттого, что вдруг утрачено столько чудесного, случившегося с тобой.

Теперь тебя успокаивают, убеждают, что ты в безопасности, под защитой, что, в конце концов, ничего страшного не произошло, а я наблюдаю за твоим отцом — как он всецело поглощен твоим горем. Я же беспомощен: я не знаю, где мой ребенок, да и смогу ли я когда-либо быть таким отцом для нее.

Никто уже ничего не ест — необходимо ехать домой и промыть твои ссадины. Когда ты немного оправилась, Шейла несет тебя в машину, тогда как твой отец и я собираем вещи, сваливаем в кучу тарелки и ножи, оставляем недоеденные сандвичи птицам. В отсутствие матери и дочери в твоем отце снова происходит перемена: из доброго папочки он превращается в жесткого детектива.

— Эдди Оулт, офицер, что занимается уликами. Ты знаешь, он потерял твой рисунок.

Я перестаю заниматься тем, чем занимался, и смотрю на него, а он выливает недопитое вино в предательскую траву.

— Ты же говорил, что видел набросок.

Он поднимает на меня взгляд:

— Угу, а теперь этот недоумок куда-то его засунул. Это большой прокол. Я сказал ему, что увижу Диклена завтра и, может быть, он сумеет нас выручить.

Я слышу, как ветер шумит в деревьях, сбрасывая листья на землю. Дверцы машины с громким стуком закрываются — твоя мама уже посадила тебя внутрь.

— Этот набросок уникален.

— Ты не можешь его припомнить, попытаться снова нарисовать?

Это смешно — он понятия не имеет, сколько вложено в создание этого лица.

— Не получится, Рэй, это просто невозможно.

Он пожимает плечами, ставит один пустой стакан в другой.

— Ну что ж, не важно. Как я уже говорил, от этого наброска не много пользы.

Он складывает одеяло, перебрасывает его через руку, берет свой чемоданчик. На траве остается лишь большой конверт. Мы смотрим на него оба, точно не знаем, как с ним быть. Затем твой отец нагибается, поднимает конверт. Передает мне:

— Вот что я тебе скажу: почему бы тебе хотя бы не попытаться? Эдди в полном отчаянии. Если тебе удастся что-то набросать, тут же дай мне. Я, наверное, сумею вложить его в дело, прежде чем кто-либо заметит отсутствие оригинала.

Пора тебе уезжать из Дербишира, возвращаться в столицу. Возможно, ты одна в машине, а возможно, с тобою муж и дочка. Когда будешь возвращаться и въедешь в пригороды Ноттингема, попытайся представить себе, каково мне было. Я сидел на пассажирском сиденье в машине твоего отца. Позади нас ты и твоя мама поете песенки, играете в «Я — шпион», — что угодно, лишь бы занять тебя по пути домой. У меня в руках конверт с фотографиями мужчины с ребенком. Твой отец молчит — он уже все сказал. Казалось, он хочет, чтобы я слушал, какие звуки существуют в счастливой семье, и представил себе, как страшно, когда все это рушится. Я возвращаюсь на Верхний Лаз в пустой дом — ни следа Изабеллы и Джесси. Беру бутылку виски в студию, сижу и пью. Лишь напившись до полного безразличия ко всему на свете, я стал набрасывать мой последний вариант лица.