Портрет убийцы - Фил Уитейкер

Я прохожу на кухню, обнаруживаю Джесси, которая играет с деревянными ложками на полу у стола. Услышав звук открываемой двери, она поднимает взгляд, сияет улыбкой при виде меня, с трудом встает на свои ножки и идет ко мне враскачку, высоко подняв руки. Я подхватываю девочку и смотрю на затылок Изабеллы, которая делает вид, будто очень занята.

— Я только что был у Джорджа Даффилда.

Она наполовину оборачивается, бросает на меня взгляд.

— Он пытался уговорить меня остаться.

Она секунду смотрит мне в глаза.

— И?

— Я сказал: нет.

Она кивает, затем снова поворачивается к плите.

— Он сказал мне, что Рэя собираются перевести в Лондон.

— Вот как?

— Судя по всему, через месяц его уже не будет.

Я смотрю на ее волосы, не обращая внимания на ручонку Джесси, которая обследует мои губы, мое ухо, щетину на моей щеке.

— Ты будешь скучать по нему, верно?

Она не отвечает, продолжая что-то помешивать в кастрюле.

— По Рэю, — говорю я. — Ты будешь скучать по нему, когда он уедет?

— Не так уж, — говорит она. — Он же твой друг, а не мой.

Я чувствую, как застучало сердце под ребрами, там, где я держу Джесси.

— Когда ты находила для этого время?

Она кладет ложку, опускает руку на столик, вздыхает.

— Это было нетрудно. Ты же каждый вечер проводил в кабаке.

Джесси дергает меня за бак, ее ноготки царапают мне кожу.

— Так, значит, ты тешилась с ним, пока она спала наверху? Так это было?

Она резко поворачивается, смотрит на меня, сверкая глазами.

— Мы поговорим об этом позже.

— Нет, мы поговорим сейчас. Какого черта, чем ты занималась — трахалась с моим другом за моей спиной?

— Я с ним не трахалась — он трахался со мной. Твой друг? Все вы одинаковы, ни один не думает ни о чем, кроме того, кого бы еще потрахать.

Джесси заплакала. Я отстраняю ее от себя, вижу, как сморщилось ее личико, вниз поехали губы. Перевожу взгляд на Изабеллу — ее высокомерие сменилось тревогой.

— Отдай ее мне.

Я вырываю девочку из протянутых рук Изабеллы, прижимаю ее к груди. Джесси истошно кричит.

— Диклен!

Изабелла бросается на меня, стараясь разнять мои руки. Ею внезапно овладевает паника, я чувствую запах ее страха — слишком я для нее силен: она не может вырвать ребенка из моих рук. Я верчусь и ныряю, крики Джесси режут мне уши. Я всемогущ, Изабелла не смеет ударить меня, боясь задеть ребенка. «Диклен, Диклен, Диклен!» — кричит она; голос ее звучит так же истерично, как крики ее дочери. «Ах ты, сука!» Ее ногти царапают мне руки. Я крепче прижимаю к себе Джесси, этот бесконечно хрупкий мешочек из плоти и костей. «Отпусти ее, отпусти ее!» Я могу поступать как хочу и причиню Изабелле боль, отплачу ей за ее проделки, а она теперь уже зубами вцепилась в меня. Я реву от ярости: сколько людей знали, сколько людей смеялись, а она хватает меня за палец и с дикой силой сгибает его. И дело не в ней, не в утрате ее, а в том, что я утратил свою гордость. И кость в моей руке художника с треском ломается, и я чувствую ослепляющую боль.

— Мистер Джонсон?

(Мистер Джонсон встает.)

— Мисс Артур, я не собираюсь тратить время на то, чтобы исправить ошибочное впечатление, которое пытается создать мой ученый друг. Я задам вам всего один вопрос. Вы не верите, что ваш отец мог преднамеренно вызвать аварию. Могу я осведомиться, каковы ваши причины для такого вывода?

— Видите ли, он… я не уверена, что смогу это объяснить. Мой отец посвятил свою жизнь защите невиновных. Хотя он вышел в отставку, в душе он продолжал быть полицейским. И просто не мог — даже если он и собирался покончить с жизнью — совершить это, поставив под угрозу жизнь других людей.

— Мисс Артур, вы слышали показания о том, что авария произошла на оживленном участке главного шоссе, что по крайней мере один водитель чуть не пострадал в результате столкновения с обломками, оставшимися после аварии. Вы говорите — так я вас понял, — что если бы ваш отец намеревался совершить самоубийство, такой метод был бы последним, который он выбрал бы?

— Да, именно так. Он никогда намеренно не сделал бы такого.

— Да, я убежден, что не сделал бы. Скажите, у вас есть маленький ребенок, верно?

— Да, дочь. Ей было десять месяцев, когда папа умер.

— И он был хорошим дедом, верно, ваш отец?

— Да, он души в ней не чаял. Когда она родилась, он открыл на ее имя счет и вкладывал на него каждый месяц пятьдесят фунтов. Он даже изменил завещание, оставив ей бо́льшую часть своего наследства.

— Она дала ему что-то новое, ради чего стоило жить?

— Да, думаю, что так. Я хочу сказать, мы не видели его так часто, как я бы хотела, но наши встречи, время, проведенное с моей дочкой, всегда поднимали ему настроение.

— Вы не виделись с ним из-за тягот вашей жизни?

— Совершенно верно. Он всегда говорил, что знает, сколько у меня дел. И не возражал, говоря, что еще успеет узнать мою дочку получше, когда будет меньше забот.

— Да ведь и сам он был занят, верно? Вы же говорили, как он уставал от сменной работы.

— Да.

— Но он смотрел вперед? Предвидел, что наступит время, когда вы оба будете менее заняты? Когда он сможет своим присутствием играть значительную роль в жизни внучки?

— Да, по-моему, так, да.

— Как и играть существенную роль в вашей жизни?

— Да.

— Едва ли это соответствует умонастроению того, кто собирается убить себя, не правда ли?

………………………

— Мисс Артур?.. Мисс Артур, по-моему, адвокат спрашивает, считали ли вы, что у вашего отца вообще была депрессия?

— Извините, нет. Я не считала, что у него была депрессия.

— Вы не считали или не знали?

— Я не уверена.

— Мисс Артур, раньше, давая показания, вы утверждали, что не считали вашего отца страдающим от депрессии. Теперь вы говорите, что не уверены. Так что следует считать правильным?

— Извините. Просто… ну, словом, чем больше я об этом думаю, тем больше понимаю, что если бы у него была депрессия, я, наверное, была бы последним человеком, который узнал бы об этом.

(Выступления свидетелей заканчиваются.)

Глава девятая

Дома

— Так ты нашла его?

Пол заговорил впервые после того, как мы проехали службы восточной части Лестерского леса. Ни один из нас не произнес ни слова после чисто формального обмена фразами, когда мы проверяли багаж, грузились и наконец выехали на дорогу обратно в Лондон.

— По-моему, да. Внешний вид коттеджа изменился с тех пор, как был сделан снимок, но я уверена, что это он.

— И?

— Да. Это было прекрасно. Я рада, что съездила туда.

Краешком глаза я вижу, как он кивает. Я смотрю в зеркальце заднего вида, переключаю индикатор, объезжаю цепочку грузовиков с ярко горящими в ночи фарами.

— Значит, хоть что-то прошло по плану.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ну, что это великое путешествие не имело успеха, верно, или все-таки имело? Оно что-то тебе дало?

— Я не стану с тобой разговаривать, если ты будешь таким.

— Каким? Я искренне интересуюсь, Зоэ. Мне хотелось бы знать: приезд сюда, вид твоего старого дома, встреча с другом твоего отца, поездка в Рюли — изменило ли это хоть что-то.

Я добираюсь до головы колонны, возвращаюсь на внутреннюю полосу, какое-то время молча еду по ней. Предстоит долгий путь домой. Мне хочется съехать на обочину, сказать Полу, чтоб вылезал, проделать остаток пути вдвоем со спящей Холли. Теперь я жалею, что у меня не хватило духу поступить так, как я фантазировала, и уехать без него.

— Я лишь надеюсь, что все войдет в норму, что мы сможем спокойно жить до конца наших дней.

Мелькающие над шоссе знаки указывают ограничение скорости до пятидесяти миль в час. В двух-трех милях впереди я вижу сосредоточение хвостовых огней, мутный отсвет медленно продвигающегося транспорта.

— Я скажу тебе об одном, к чему я пришла: мы не трогаем денег Холли.

— Извини?

— Я решила, что мы не воспользуемся ими для переезда. Папа не хотел, чтобы они пошли на это. Если бы он хотел, он не стал бы класть их на ее имя.

— Ты же слышала, что сказал адвокат. Что он сделал это, желая уберечь нас от налогов.

Я трясу головой:

— Нет, он хотел, чтобы эти деньги пошли Холли.

Пол вздыхает.

— А более просторный дом с садом и то, что мы с тобой не будем надрываться, чтобы выжить, — разве это не в ее интересах?

— Я не собираюсь это обсуждать, Пол. Так я решила. И ставим на этом точку.

Теперь умолкает он. Я чувствую, как он мрачнеет.

— Послушай, я знаю, это оказался трудный для тебя уик-энд. Извини, если я был не в лучшей форме. Но он был трудным и для меня.

— В каком смысле?

Я почти слышу, как он думает, могу представить, какие мысли крутятся в его голове. Что он хотел бы сказать, какую тяжесть сбросить с плеч; раздражение, которое он вчера вечером не сумел сдержать, было лишь верхушкой айсберга. Только он этого не сделает, не станет раскрываться, пока деньги папы можно ухватить. Какой же он жалкий. Не время было проявлять себя при жизни папы, не время обижаться на то, что он считает моей нелояльностью. Все это тихо погребено с того момента, когда он понял, как деньги могут изменить его жизнь… наши жизни. Горький смех поднимается во мне, я заставляю себя сдержаться. Пол был всегда таким безразличным, таким готовым выкинуть папу на свалку трудных родных. И папа не был легким тестем — я это понимаю. Но каким же он был умным, каким умным.