Наплывы времени. История жизни - Артур Миллер

Какая радость была спуститься в четыре утра в подвал и посмотреть, как обстоят дела с печкой, чтобы убедиться, что она держит тепло и, значит, на сей раз я справился со своей задачей. А по дороге в пекарню за квартал с небольшим от дома, шествуя в шерстяных вязаных носках поверх теплых брюк с отворотами, испытать блаженство, что родные спят в тепле и уюте.

Пекарь был дружелюбный, хотя и нервный человек, страдавший избыточным весом и одышкой. Раскладывая рогалики, халы, ржаные хлебцы по пакетам из коричневой плотной бумаги, он помнил вкус и выбор каждого клиента. А затем, усердно налегая на карандаш, который от этого быстро тупился, огрызком выводил адреса, неразборчиво записанные на отдельном листочке. Я плотно закручивал пакеты сверху и аккуратно ставил их в огромную металлическую корзину, укрепленную на руле над передним колесом специального грузового велосипеда. Какое удовольствие было весной или осенью накручивать педали по пустынным улицам спящего города. Казалось, слышишь, как мирно посапывают в домах люди, — меня уже томили желания, но я не помышлял, что в этот час кто-то кого-то любит, я просто даже не думал об этом. Притормозив у электрического столба, я слезал с велосипеда и с помощью фонарика отыскивал нужный пакет, аккуратно водружая его на заднем крыльце дома около кухонной двери. В дождь, если у клиента не был приготовлен обитый жестью деревянный ящик, приходилось выискивать для него какое-нибудь укромное место, но такое бывало редко.

Зимой температура в этот утренний час порой не поднималась выше нуля, и в надежде согреться за мной вереницей тянулись коты. Они терлись о брюки и, задрав морды, истошно кричали, так что от их жалобных воплей у меня мурашки ползли по спине.

Случалось, Оушн-Парквей в шесть рядов шириной покрывалась тонкой корочкой льда, скользкого, как поверхность деревенского пруда, и можно было видеть, как одинокий таксист крутит руль и жмет на тормоза, чтобы спасти машину от аварии на пустынной дороге. Как-то раз в половине пятого утра мне довелось наблюдать дуэт двух машин, которые, выписывая сложные пируэты, пытались приблизиться одна к другой, одновременно стараясь не разбиться. Порой бывало так скользко, что я слезал с велосипеда и всю дорогу шагал пешком. Однажды велосипед опрокинулся, пакеты разлетелись: халы, как хоккейные шайбы, устремились куда-то в темноту, булочки и ржаные хлебцы рассыпались по тротуару и выскочили на проезжую часть. Пришлось отыскивать их с помощью карманного фонарика, а затем раскладывать по пакетам, с трудом припоминая, где сколько чего лежало. Когда я вернулся в пекарню, телефон разрывался: клиенты хотели узнать, что делать с четырьмя булочками и двумя халами, когда заказывали всего по три штуки того и другого. Было столько негодования, что казалось, трубка взорвется, и я испугался, что потеряю работу, но булочник отнесся ко мне с пониманием.

Как и в детстве, велосипед, олицетворяя женское начало, оставался моим утешением, боевым конем, который нес в неизвестность, где за поворотом как по волшебству я должен был наконец обрести себя — чистая эктоплазма, и ничего больше. Однажды я притормозил у аптеки мистера Дозика и, не слезая с велосипеда, стал смотреть, как четверо мальчишек, разбившись парами, играют в козла, прыгая через большой мяч, отскакивающий от стенки. Их окружало с дюжину болельщиков: кто подбадривал, кто давал советы, кто украдкой пытался соблазнить чью-то сестру, кто раздумывал, как утащить копеечную конфету в кондитерской у мистера Рубина, а если не удастся, то по крайней мере сходить с бойскаутами в военизированный поход в Ньюбург. Я сидел на велосипеде расставив ноги и не отрываясь следил за игрой, время от времени прислушиваясь к разговорам. При всей увлеченности игрой в душе жил страх за себя и родных.

К осени 1932 года в нашей семье его уже никто не скрывал. Пятьдесят долларов в месяц по закладной и то стали обузой, поэтому брату пришлось бросить Нью-Йоркский университет и начать помогать отцу, который открыл очередное предприятие по пошиву пальто, обреченное, как и раньше, на неудачу. В доме витало ощущение бесперспективности и отсутствия лидера; у отца появилась привычка, стоило ему вернуться домой, тут же ложиться вздремнуть. Если я случайно попадался ему на глаза, он обязательно спрашивал: «Интересно, что ты собираешься делать?» В жизни, надо понимать. Мне же больше всего хотелось петь на радио, стать известным, как Кросби, и загребать миллионы. Надо сказать, к тому времени, когда я окончил школу, у меня появился подходящий импресарио, коренастый сосед, любитель сигар, по имени Гарри Розенталь, который пристраивал продюсерам песни и мог по случаю устроить петь в какой-нибудь ресторан.

Мой высокий, поставленный, по его мнению, слегка на «ирландский» манер тенор был вполне пригоден для исполнения баллад, особенно если это был Ирвинг Берлин. Мне же казалось, что с таким репертуаром я становлюсь похож на Эдди Кантора, который в моих глазах никак не тянул на профессионала. И все-таки Розенталь однажды потащил меня на метро в Брилл-Билдинг на Бродвее, в центре Тин-Пэн-Элли, около 50-й улицы на Манхэттене, на прослушивание. Все этажи были сплошь в небольших комнатах, и в каждой стоял рояль с открытой крышкой, чтобы можно было сесть и наиграть продюсеру новую мелодию. Звуки легко проникали сквозь плохо изолированные стены, так что в студии было слышно все, что происходило на этаже. В этом аду я попытался спеть трогательную балладу Лоренца Харта, одну из моих самых любимых песен. Меня слушал какой-то малоинтересный человек с потухшим взором, которому в силу незначительности моего положения даже не сочли нужным представить меня. Я едва мог разобрать собственный голос, был зажат, пел плохо, а в середине куплета подумал — что я здесь вообще потерял? Нет, это было явно не для меня, хотя Розенталь все-таки устроил мне пятнадцатиминутное выступление по Бруклинскому радио — бесплатно, конечно. Мне дали слепого аккомпаниатора, которого так замучила эмфизема, что, казалось, это можно было услышать по радио, а его скрюченные артритом пальцы с трудом извлекали отдельные звуки — суставы так закостенели, что он мог брать только один аккорд. Он был весь в сигаретном пепле, с полдюжины волосинок смочены по случаю выступления и зачесаны поперек головы. Его тронуло мое пение, и, когда мы записали вторую, как оказалось, последнюю, программу, он посоветовал мне подавать себя «как молодого Эла Джолсона», что, на мой взгляд, было немного чересчур, но не так чтобы очень.

Однако моей певческой карьере быстро наступил конец. В шестнадцать лет я впервые задумался, о чем пою, и был весьма озадачен, что почти в каждой песне говорится о любви мужчины и женщины. Пылко и страстно исполняя музыкальные поэмы, я не имел ни малейшего представления, что за этим стоит, — в моем сознании это были сладкозвучные упражнения для голоса, которые с таким же успехом могли быть написаны на чужом языке. По тексту же я обращался к девушке, и не как-нибудь, а со словами: «О, если б ожил твой портре-е-е-ет…» Это было выше моих сил и навсегда отбило охоту петь, по крайней мере профессионально. К тому времени, когда я постиг смысл того, о чем шла речь, я уже окончательно потерял голос.