Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть IV. Демон и лабиринт - Александр Фурман

Красивая… Сразу видно, что из интеллигентной московской семьи (не чета Минаеву и Фурману с их родителями-инженерами). И имя редкое, с мягким «дореволюционным» отзвуком – Ася. На вопрос, почему у нее здесь такой тревожный вид, Борька, усмехнувшись, ответил, что вообще-то она человек с довольно сложной и тонкой нервной организацией и порой остро реагирует на какие-то мелочи. Но п-п-по большому счету это ничего не значит. Она очень умная, добрая и внимательная. И с чувством юмора у нее, кстати, все в порядке. Иногда даже слишком… Ну, еще чего-нибудь скажешь мне о ней?

Если честно, Борьке можно было только позавидовать. Судя по всему, его мучительное одиночество и неприкаянность наконец разрешились чудесной, спасительной встречей! Неожиданно расчувствовавшись, Фурман в знак наивысшего одобрения сказал, что Ася, как ему кажется, по какому-то своему внутреннему напряжению очень похожа на Нателлу. Но Минаеву это сравнение почему-то ужасно, ужасно не понравилось. Он даже скривился: «Ну нет! Вообще ничего общего! Извини, старик, но ты просто ничего в ней не понял». Фурман сообразил, что сгоряча ляпнул что-то не то, и начал слабо оправдываться. Но было уже поздно. Отобрав у него свою драгоценную фотографию, Борька замкнулся, и через пару минут они распрощались. «Ты на меня не обиделся?» – отчаянно спросил Фурман. «Да ну, что ты! Это все ерунда. Ну, пока!»

Фурман был смущен, расстроен и даже слегка обозлен этим взаимным непониманием. Всю обратную дорогу он мрачно следил за двумя или тремя голосами, возбужденно аргументировавшими в его голове. А дома решил, что разумнее всего будет махнуть рукой на этот досадный эпизод и жить дальше.

Об Асе он Борьку больше не спрашивал.

В начале нового года домашняя ситуация Минаева ухудшилась, и он попросился пожить неделю у Фурмана.

Из дневника Фурмана

1977

22 января

Приехал Борька Минаев, и я снова почувствовал свою неполноценность. Видимо, это потому, что мы с ним постоянно не общаемся, а у него очень своеобразный взгляд, он все воспринимает совсем не так, как я. И, кроме того, он, кажется, очень глубоко и сильно чувствует – это его художническая природа, – причем чувствует глубоко там, где я почти ничего не ощущаю, от этого-то мне и завидно. А он таки сильный и чрезвычайно интересный друг мой, и нам хорошо бы взглядывать иногда вокруг глазами друг друга.

26 января

Приехал Минайка.

Поговорили хорошо.

Заночевали.

28 января

Приехал Борька, привез новую пластинку Окуджавы.

Поехали с ним в редакцию на такси. Там Наппу с реинкогнацией (переселение душ), идеей комиссарских бригад и «поп-сборов».

Потом поехали к болящему Морозову обсуждать. Закопались в современных революционных процессах, весьма интересно и даже плодотворно.

Так и не решившись уйти из дома, Минаев приезжал к Фурману через день и несколько раз оставался ночевать. Потом его на две недели вытеснил неправильно страдающий Максимов. Но по выходным они встречались то у Борьки, то у Наппу, то у Морозова и вели бесконечные споры о будущем.

У Фурмана не было никаких сомнений в том, что с помощью научного разума можно в принципе разрешить любые социальные и экономические проблемы. Вопрос заключался только во времени, которое для этого понадобится. Ну, и еще в определенном «сопротивлении материала», то есть упрямом отсутствии у большинства людей интереса к саморазвитию и изменению себя. Но временем, в принципе, можно было и пренебречь: раньше или позже произойдет неизбежное, при нашей жизни или через тысячу лет – с точки зрения человечества особой разницы нет.

Примерная схема перехода к разумному и справедливому общественному устройству была известна:

а) революция;

б) создание органов народного самоуправления, регулярно переизбираемых сверху донизу (кстати, именно такая модель худо-бедно использовалась в коммунарстве);

в) постепенное отмирание государства и решение наиболее острых социально-экономических противоречий (бедность, неравенство, эксплуатация, войны и проч.)… Ну а там уж люди будущего, наверное, как-нибудь сами разберутся, когда придет время.

Что же касается современных людей и понимания того, почему они действуют и думают именно так, а не иначе, то ограничиваться классовым подходом, разработанным к тому же сто лет назад, было уже невозможно. Мир сильно изменился, поэтому настоятельно требовалось творческое развитие марксистской теории, тем более что закономерности и механизмы группового поведения в ней были изучены очень слабо, не говоря уже о важнейшей проблеме личности. И тут научная мысль пока явно уступала по глубине проникновения художественной литературе. Но как сегодня практически работать с людьми, как помочь им развернуться лицом к свету, бьющему из будущего, все равно было не очень понятно. Вот ведь и любимый всеми дон Румата из «Трудно быть богом» Стругацких не справился со своим заданием…

Все это время Фурман сосредоточенно перечитывал самиздатовский перевод «Цитадели» Экзюпери. Саму книжку ему вскоре пришлось вернуть Наппу, но он успел выписать из нее множество цитат и потом несколько раз перепечатал свой «конспект» на машинке (получилось 14 страниц без интервалов!) для незамедлительного распространения среди окружающих. Конспектировать было легко, потому что никакого единого сюжета в этой книге не просматривалось, а весь текст состоял из отдельных коротких фрагментов. По форме это было что-то вроде записок безымянного древнего правителя-мудреца, а по сути – мужественный самоотчет философа, обладающего абсолютной властью над людьми своего небольшого народа, о попытке терпеливого преодоления того самого «естественного сопротивления материала», о которое, по-видимому, споткнулись в начале ХХ века и коммунисты, слишком торопившиеся построить новое общество и придать возвышенный смысл разрозненному человеческому существованию. Больше всего Фурмана поражало как раз напряженное внимание условного автора этих записок к личному пути едва ли не каждого из его людей и заботливое вплетание всех этих путей в единое целое. Сам народ и его история, можно сказать, лепились им буквально вручную. Однако извлечь из имеющихся обрывков недоступного тысячестраничного текста искомую «формулу мудрости» или некую «технологию духовного строительства» Фурману не удавалось. Зато его заразил необычный стиль речи повествователя. Эта речь была эпически отстраненной – и в то же время наполненной огненной страстью великого «ниспровергателя основ»; она опиралась на архаические образы – охоты, битвы, возделывания почвы, строительства, игры на музыкальных инструментах, лепки из глины, – взятые из древнейших человеческих занятий, но осязательно знакомые каждому по детским играм; а главное, эта речь своим постоянным обращением к невидимому молчащему «хору» властно брала читателя в свидетели и даже соучастники выбора, совершаемого у него на глазах предельно опасным героем-рассказчиком…

Из дневника Фурмана

13 февраля

Утром разбирал кучу архивных бумажек. Очень интересно.

Позвонил Минаеву: у него Морозов и Слава Лапшин, думают о ШЮЖе.

Поехал туда с бумажками.

Были Сонька и Лена Якович, говорили до 9 и спорили о «Пресс-клубе». Я выступал с негативных позиций: все это дела без увлечения.

Пели под Сонькину гитару.

Я остался, принялись разбирать и смотреть бумажки. Около часу остановились на каких-то Ольгиных записях и до трех говорили о Борьке. Я таки, кажется, в очередной раз докопался до его стержней и силовых линий.

Утром он куда-то уходил, а я до двух рылся в разных его бумажках: стихи (Галич?) и проч. Когда Б. вернулся, взял у него «Эстетику нигилизма».

15 февраля

Приедет Минаев? → 16 февраля

17 февраля

А Минаев так и не приехал.

Вдохновленный чтением «Цитадели», «Эстетики нигилизма» и обнаруженных у Минаева «диссидентских» бумажек, а также недавними разговорами с Наппу и Морозовым о педагогике и революционных процессах, Фурман за эти «пустые» дни неожиданно накатал Соне огромное послание.

16–17 февраля 1977 г.

ПИСЬМО НАМ

Не смею сомневаться, но на всякий случай —

тьфу-тьфу-тьфу! —

здравствуй, бурливая!

Овладела мною перманентного свойства тревога. Да такая, что я в задумчивости начал читать известную нам понаслышке «Эстетику нигилизма» Ю. Н. Давыдова. С увлечением добрался до середины введения и решил, что первоначально хорошо бы собрать свои собственные наблюдения о процессе, который можно назвать «революционным левачеством вокруг нас».

В этой главной теме мне интересны некоторые аспекты: