Волчья ягода - Элеонора Гильм

Воспользовавшись моментом, куцый щенок, крутившийся под столом, подскочил и стянул кусок прямо из-под носа Хозяина. Голуба и Лукаша замерли: придется скотину убивать за такой проступок. Но Строганов благосклонно расхохотался и кинул вильца под стол, недалеко от щенка. Тот вздрогнул, повел большими ушами, но смачный кусок доел, пустобрюхий зверь.

– Аксинья, подними да помой. Других вилец нет, – Строганов смотрел на нее с наглой ухмылкой.

– Зато пальцы есть, – не смолчала Аксинья. – Хоть меньше их, чем у других, да нестрашно.

– Аксинья, – рявкнул Голуба.

Но знахарка и не повернулась к нему. Как хотелось вцепиться в лицо Хозяина и драть, царапать, кромсать!..

Она не двинулась с места, хотя Строганов продолжал ухмыляться, точно не слышал обидных слов. Она словно закаменела, а Лукаша шептала на ухо: «Иди, иди, с тебя не убудет. Да что ты, Аксинья…»

Нюта ящеркой скользнула под стол, проползши в вершке[79] от сапога Строганова. Улыбнулась Хозяину, одарила его синим полохом глаз, встала, отряхнула сарафан и побежала отмывать диковинку от собачьей слюны.

Все выдохнули. Добрая дочь, разумная девчушка, уберегла мать от прилюдного позора.

– Тебя просил, Аксинья, не дочь твою! – голос его стал подобен грому.

– Я в ногах перед тобой, Степан, вымесок строгановский, ползать не буду, – Аксинья сказала первое, что пришло в голову, и обмерла. Неосторожное слово горе приносит.

– Выйдите все, – тихо сказал Степан, и Лукаша с Голубой скорыми стрижами вылетели из-за стола, и Нюту увели подальше от обеденной горницы.

Строганов резко отодвинул лавку, и она испуганно заскрипела. Стук его каблуков напоминал удары молота. Он приближался к Аксинье, а она, недавно такая смелая, сидела, словно провинилась в чем-то, с опущенной головой.

– Глупая баба, ты что делаешь-то? – Голос, мягкий, словно пшеничный мякиш, затек в ее ухо. Строганов стоял прямо над ней.

Аксинья глубоко вдохнула. Не проявила ласку, надерзила – теперь расхлебывай, что заварила. Она встала из-за стола, чуть пошатнулась, и шуя[80] Строганова поддержала ее, коснулась на мгновение плеча и тут же отдернулась.

Она встала напротив Хозяина, словно противник на кулачном бою. Слишком крупный, слишком высокий враг, много у него власти.

У Аксиньи свои секреты: разглядела она в зеркале, что шафранный летник оттенял золотистый цвет ее лица, а зарумянившиеся от гнева щеки придавали лицу прелести. Забыл Строганов, как гладил ее тело, укрытое сейчас слоями одежи? Все забыл?

– Ты скажи, Степан, сын Максимов, зачем тебе дочь моя? – тихо спросила, точно ветер прошелестел.

– Моя дочь, дитя отцу принадлежит. Не знала? – Он улыбнулся широко, словно говорили они о чем-то приятном, любезничали, как много лет назад…

– Твой уд[81] ни при чем здесь. Сусанна зачата от мужа моего Григория.

– Вот оно, значит, как, – Строганов развернулся на каблуках и пошел прочь от Аксиньи, подошел к красному углу, поглядел на Спасителя, словно спрашивал у него совета. Христос милостиво улыбался нахалу.

– Подойди сюда, баба.

Аксинья повиновалась, ноги ее казались железными чушками, отказывались идти навстречу мучителю.

– Клянись перед иконами, что Нюта не моя дочь. Жизнью ее клянись, ведьма.

– Не буду.

– Аксинья… ты когда врешь, нижнюю губу зубами прикусываешь, вот так, – он показал, и темно-красная, влажная его нижняя губа качнулась перед ее глазами спелой брусникой.

– Много ты знаешь… – Все слова она потеряла, рассыпала в соломе.

– Ты со мной не спорь, баба, место свое помни. Голуба давно выспросил все в деревне. Долго не рожала ты от мужа своего, детей скидывала, – он громко зевнул, показав крепкие желтоватые зубы. – А после нашего с тобой… дела понесла.

– Ишь ты какой мастер, в бабьих тайнах разбираться. Лучше повитухи любой, – Аксинья хамила от безнадежности.

– И дочка с глазами синими, один в один мои.

От слов его Аксинью обдало жаркой волной: и про мужа все вызнали, и про детей умерших. Словно раздетой по деревне провели, в исподнем ее копались. Стыд-то какой! И Голуба, стерва, ни слова ведь не сказал ей!

– Слушай меня, Аксинья, я… – Он громко зевнул, заморгал глазами. – В сон тянет меня, к вечеру дело. – Дочь я забирать у тебя не буду, но ты гадостей мне говорить не должна, препятствий не чинить и… Да что ж такое? Слабость в ногах. Ты отрави…? – Он с подозрением посмотрел на Аксинью. Язык не слушался Хозяина.

– Устали, видно, Степан Максимович, – Аксинья подставила свое плечо и, сгибаясь под тяжестью мощного тела, довела до лавки, что стояла у стены.

Строганов грузно сел, привалился к стене и громко захрапел.

Утром Аксинья поднялась с первыми петухами, но Хозяин уже уехал. Путь его лежал через Верхотурье в Тюмень и Тобол – через земли бунтовавших татар, за соболями, серебристыми лисами и лисами-огневками, белками, куницами.

– А он смешной, – Нюта хлопала сонными глазами.

– Кто? Щенок?

– Нет, Хозяин. И глаза чудные у него, синющие.

– Иди умывайся, скоро мы домой поедем.

– А я домой не хочу.

– Кто тебя спрашивает-то? Розги решила отведать?

За утренней трапезой доедали остатки вчерашних яств. Голуба хмуро глядел на Аксинью, но разговора не заводил.

Лишь в пути, под мелким, накрапывающим дождем Голуба высказал:

– Говорил я тебе, будь ласковее да покорнее. Вымесок! Да как ты такое вымолвить-то посмела! Была бы ты мужиком, уже бы не ехала со мной, а в земле с миром покоилась.

– Не могу я, Голуба, смотреть на него, у меня все переворачивается от…

– Да не знаю я, что там у вас с Хозяином переворачивается, но ведете себя оба, словно малые дети. Договорились бы миром, и всем жить проще было. Зачем ты сонного зелья ему подмешала, знахарка?

– Не подмешивала я ничего, не клевещи на меня.

– Прав Степан.

– В чем он опять прав, Хозяин твой?

– Ты нижнюю губу прикусываешь, когда врешь.

– Близки вы с Хозяином, словно и не слуга ты ему, а…

– Брат он мне. Много дорог рука об руку прошли. Много ты о Степане знаешь?

– Ничего я не знаю, и нет в том надобности.

– Утром он был зол на весь белый свет. Жди, как будет он из Сибири возвращаться, ближе к зиме, так позовет тебя с дочерью. И что с тобой сделает, неведомо мне. Тогда узнаешь, – непонятно и страшно посулил Голуба.

Он довез Аксинью и дочку ее до тропы, что вела к знахарской избе, обнял Нюту на прощание, ущипнул любопытный нос.

– А вы о ком говорили? О Хозяине?

– Нюта, не зови его так.

– Ты так зовешь, и Голуба зовет, а почему мне нельзя? А когда мы к Лукерье в гости поедем? Она обещала меня