Формула всего - Евгения Варенкова

– Не отдам!

Посмотрел он так, что жар меня до пяток прошиб, и говорит:

– А как, Миша, цыган милую целует? – развернулся и пошел обратно к медведю.

Вот уж не стала я смотреть, как цыган милую целует. Бежать кинулась. Гаже вокруг зубы скалят, не пускают меня. Тут уж я не долго думала – кому на ногу наступила, кого ущипнула – вывернулась и убежала.

Глава четырнадцатая

Бибалвалякиро вэш на шуминэла[66].

Весь день маялась, не знала, как от своих мыслей уйти. Раньше во время работы мне ни о чем не думалось, а вчера, что бы я ни делала, в голове откуда ни возьмись голос: «А как, Миша, цыган милую целует?» И сразу тошно мне становится и холодно внутри.

Из-за голоса этого я самовар уронила, ложку в котелок упустила, вместо соли сахар чуть в суп не положила. Только его услышу, как сердце куда-то ухает и из рук все валится. Белье стираное несла с реки, слышу: «А как, Миша, цыган милую целует?» На ровном месте споткнулась и упала, всю постирушку измарала. Тьфу!

А как он ее целует? Поди узнай.

Да ну его, думаю. Так недолго все хозяйство порушить. Смотрю, Муша спит, взяла с собой штопку и пошла к большому костру. Там всегда кто-нибудь есть. Там голос меня в покое оставит.

На поваленном стволе кости грел старый Горба и Буртя рядом крутился. Только я в работу ушла, Перчик на полянку прибежал. Держит за хвост змею и размахивает ею в воздухе, как веревкой.

– Смотрите, я ужика поймал!

– Молодые глаза. Молодец, – похвалил его Горба. – Ты по крапинкам его опознал?

– Каким таким крапинкам? – спросил Перчик. А змею все крутит.

Буртя первым догадался.

– Гадюка!!! – заорал он тошно.

Тут и Перчика озарило. Он вмиг швырнул змею и попал прямо в Горбу, в плечо ему. Гадюка о плечо ударилась и к старику на колени свалилась. Горба вскочил, гадина со штанов упала и шибко метнулась в шатер к Розе.

Почти тотчас же оттуда раздался истошный визг. Полог затрепыхался, как молодая листва. Нам ничего не было видно, но все поняли, что борьба в шатре разгорелась серьезная.

Кто кого? – вот о чем мы гадали. Перчик и Буртя кричали и таращились так, что не ясно было, за кого они – за гадюку или за бедную Розу.

Тут в шатре все затихло. Горба потащил с головы фуражку:

– Укусила. Конец девахе.

В ту же минуту из шатра вышла тетя Оксана, Розина мама, и вынесла скрюченные половинки разрубленной надвое гадюки. Змея была длинной, с мою руку. Тетя Оксана понесла ее в лес, зарыть подальше от стоянки, потому что на ее могилку сползутся остальные гадюки.

Я осторожно заглянула в шатер. Роза сидела ни жива ни мертва, руки-ноги у ней не гнулись. Я ее к костру потащила, а она и идти не могла.

– Чего боишься? – не выдержала я. – Ведь все уже кончилась.

– Тебе легко говорить.

– А что? Змей я, что ли, не видала?! Невелика беда! Гораздо страшнее встретить бабу с пустым ведром или если заяц дорогу перебежит. А змея – чепуха! Она и нападает, если только на нее наступить. Эх, Роза, Роза! А если бы медведь к нам зашел?

– Я б от страха лужу сделала!

Тут мы обе заметили, что на нас смотрят Сухарик с Буртей, вспомнили, что мы уже не маленькие, я вообще невеста, и у Розы наверняка свадьба не за горами. Ведь мы с ней погодки.

Вернулась я к своей штопке.

– А я видел медведя на базаре, – сказал Сухарик Бурте, и тотчас же у меня голос в голове проснулся: «А как, Миша, цыган милую целует?»

Я сразу палец и уколола. А Драго меня не поцеловал ни разу.

Глава пятнадцатая

Докхэлдэпэ кэ барэ рат[67].

В тот день они встретили безрогую лосиху. Она равнодушно перешла тропинку, не придав никакого значения присутствию людей. «Ишь непуганая», – подумал Драго.

Какаранджес тащился, как пеша вошь. Единственный вопрос, который стоял у него в глазах, был: «Когда же привал?» Цыган вынужден был с ним считаться, и в полдень они устроили отдых на границе небольшого болота. Место было щедрое – тут бровка белобокой брусники, там россыпь зеленой клюквы, а черники хоть отбавляй! Охраняла всю эту роскошь старая гвардия долговязых подберезовиков, развесившая над сочным волнистым мхом одутловатые червивые шляпы. Молодые грибы были срезаны подчистую – кто-то прошел тут совсем недавно. В оставленных кострищах зола хранила едва уловимое, призрачное тепло. По следам Драго понял, что их опережает небольшая группа – человек пять-шесть, один из них – ребенок. Уставший Какаранджес был зол на них, потому что его закусали комары, а с тех пор, как он стер до мозолей ногу, его характер приобрел откровенно мизантропическую наклонность. О чем бы ни зашла речь, у несчастного коротышки все удостаивалось эпитетов «дрянной» или «хуже грыжи».

На привале Какаранджес первым делом стащил ботинок, размотал окровавленную портянку и с самым блаженным видом пошевелил кривыми тонкими пальцами.

– Далеко нам еще осталось? – спросил он цыгана.

– До Кучирица четыре дня, а оттуда до Одинокой Вдовы еще верст под десять.

– У-у-у, – коротышка наклонил бровки домиком. – Мне не дойти!

– Дойдешь. Куда денешься?

– Тихо, – Какаранджес навострил уши и уставился в болото. – Ты слышал?

– А что?

– В кустах… Я сам не понял… Какой-то звук.

– Это заяц. Или глухарь.

– Может, лев?

– Сам ты лев! А если и лев, я ему полоски кнутом нарисую – будет тигр! – Драго хвастливо подбоченился. В нем опять расшалилась гордость, но Какаранджес поддел цыгана:

– На словах-то мы все умеем!

– Клянусь конями! Мой дядя Милош… Ты помнишь Милоша? А я помню! Он был настоящий цыган – красоты и сил невозможных! Как-то раз догонял он табор, и вот догоняет день, другой, – Драго сочинял историю на ходу. – А ехал он один. Без жены. Все сам делал – чай кипятил, сало жарил, картошку пек. Отлучился он как-то в лес – руки помыть[68], а вернулся, смотрит – лев! Огромный как бык. Злой как собака. Напал на коня! Рвет его на части! Дэвлалэ-Дэвла! Из пасти – кровь, конь уже мертвый, лев его ест. Полконя сожрал! Милош подумал, взял льва за хвост да как дернет что есть силы! Ну, лев опешил, а Милош – раз – и хомут на него надел! Лев лапой шварк, а Милош к нему уже оглобли прилаживает! Прилаживает да приговаривает: «Что ты, Левушка? Не рычи! Ты коня