Москва в очерках 40-х годов XIX века - А. Андреев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А какое это, Ванюша, дерево? – спрашивает дядя Игнат, показывая обломок стула.
– Да спереди словно крашеная береза, – отвечает ученик.
– Ан врешь: это дерево стояростовое.
– Какое, дядя?
– Стояростовое. Ну а это? – показывается ратовище метлы.
– Рублем прост буду, это береза.
– Болтаешь, дурак: и это стояростовое.
– Что ты, дядя? Ведь то совсем не такое… – замечает Ваня в недоумении.
– Глупый! всякое дерево стояростовое оттого, что стоя растет. А скажи-ка, Ванюшка, отчего собака лает?
– Да я почем знаю! Так уж бог создал.
– Бог-то бог, да и человек должен знать: лает она оттого, что не байт. Зверь ли, птица ли какая, все они бессловесные, а кричат по-своему и понимают друг дружку.
Только и удержалось у меня из воспоминаний детства о старьевщике. Потом прошло много лет, и я его потерял из виду, даже из памяти. Нередко встречались со мною товарищи его по ремеслу, раза два я даже совершал с ними коммерческие сделки; но дядя Игнат канул как будто на дно моря. Однажды понадобилось мне сделать кое-какие дополнения в своем наряде. Немало в Москве магазинов с готовым платьем, да не всякому они по карману, и, когда приходится беспрестанно применять к жизни деление, поневоле станешь покупать, по присловью, дешево и сердито. Итак, я отправился на Площадь [4] . Только что продрался сквозь густую толпу народа, запрудившую ее из конца в конец, как тотчас же сделался добычею сидельцев, из которых каждый старался перекричать соседа и затащить к себе покупателя. Смелее других действовал языком и руками парень в мою пору, и я не знаю сам, как очутился в его лавке. Спросил, что требовалось, раз пять переменил вещь, пока добрался до порядочной, и, наконец, справился о цене. Запрос был такой бессовестный, что я бросил товар на прилавок и поворотился к лестнице.
– Куда же, сударь? – закричал, по-видимому, сам хозяин, – иль не по нраву пришлась покупка?
– Да вы запрашиваете вчетверо: так нельзя сторговаться.
– Э, батюшка, запрос в карман не лезет! Пожалуйте-ка, авось столкуемся с вами; а ты, Ваня, не зевай, видишь, покупатели!
Парень, втащивший меня, занялся с новопришедшими, а я в первые десять слов сладился с хозяином. Стал рассчитываться, гляжу, точно где-то видал это сухое лицо, быстрые серые глаза, клинообразную бородку цвета ржавого железа, – а где, никак не припомню. Торговец скорее моего разрешил это недоумение, назвав меня по имени: это был дядя Игнат!
– Ведь я знал вас еще вот каким, – заметил он, – а теперь так выросли, что и в очках не узнаешь.
– Да я думаю, и пора вырасти; вас, Игнатий Емельянович, тоже не думал встретить здесь. Кажется, живете слава богу?
– Нечего гневить всевышнего; вот скоро десять лет, как плачу купеческий капитал.
Пошли расспросы.
– Ничего, сударь, потерпите, – сказал мне бывший старьевщик, – бог терпел и нам велел. Лишь не занимайтесь никаким художеством, так все будет ладно. Закона нет, чтоб все были богаты, да ведь и бедняков тоже не сеют. Сам человек пробивай себе дорогу… Ничего, сударь…
– Да полноте величать меня.
– По привычке, сударь; ничего. А помните Ванюшку-то? Выровнялся такой, что выше меня. Женить собираюсь.
Я посмотрел на прежнего товарища своих игр; по наметанности он был типом торговцев, по росту и силе – настоящий русак. В это время он нападал на какую-то бабу, торговавшую холодник:
– Износу не будет; забудешь, умница, когда купила. Ты примеряй только… вот так… Честь имею поздравить с обновой…
И небойкая покупательница, оглушенная похвалами, уверенная в доброте товара, спешила расплатиться за обнову.
С этого времени взгляд мой на старьевщиков, бывший дотоле чисто историческим, проникнулся философией, и никогда не могу я слышать без особого чувства их заунывного припева: «Нет ли старого меху продать?».
[1] У мастеровых все попойки или распивания чая делаются в складчину, по скольку сойдет с брата.
[2] Для соображения политико-экономов вот некоторые из этих цен: стекло 1 /2 коп. за фунт, тряпье от 1 до 2 коп., железо от 3 до 4, разумеется, на ассигнации {51} .
[3] Торговец в сбитенной, который продает яства.
[4] Москва знает, что это за рынок; для петербуржцев замечу, что их Щукин двор слабое подражание нашей Площади {53} .
Кулак и барышник
Правда, что «выражается сильно российский народ! И если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит оно его с собой и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света, и как уж потом ни хитри и ни облагораживай свое поприще – ничто не поможет: каркнет само за себя прозвище во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица» [1] . Да, влепил русский человек сразу, как «паспорт на вечную носку», меткое слово одному из своих земляков, с которым пришла мне охота познакомить вас, – испокон века не отбоярится горемыка от бедственной своей клички. А за что, про что она дана ему? История молчит, предание тоже; примемся за собственные наблюдения.
Пойдемте для почина на Болото {54} , главный и единственный хлебный рынок в Москве, на который зимою каждый божий день длинной вереницей тянутся обозы из всех окрестных губерний. Любопытного тут мало: ряды нагруженных подвод, степные мужики в огромных меховых шапках, управляющие в волчьих шубах, десятка три покупателей, разносчики с сайками, которые горячи и при двадцати градусах мороза, или со сбитнем, благодетельным сбитнем, отводящим душу и оттаивающим замерзлые бороды, – вот и все. Торговля идет скромным образом, без рыночных зазывов и расхваливаний товара: можно подумать, что здесь земледельческая выставка, а не движение капитала по крайней мере на полсотни тысяч рублей в день. Причина та, что торг оптовый, продавцы – люди деревенские, не охочие на слова, когда надобно делать дело, и товар-то их самый степенный: ведь родную рожь или гречу- мать не закрасишь, словно какие-нибудь ягоды, не насыплешь сверху отборного зерна: какая уродилась, такую и показываем. С немногих слов и дело слаживается. Потрудитесь прислушаться:
– По рукам, что ли, по рублю с четвертью за пуд? – спрашивает покупщик, оценив доброту хлеба.
Уличный книгопродавец– Чудак барин! Назвал меня тряпичником литературы.
Горячий седок– Ну, разиня, погоняй. Какие деньги? Я тебе накладу в шею денег-то. Вези в часть.
Шарманщик и уличная певица«Возми в ручку пестолетку,Прострели ты грудь мою!»
Бедная, но благородная вдова– Бедной вдове… с крошками сиротами…
Старый старьевщик– Вот енотовая шуба, сотенная, а ведь за красненькую досталась.
Чувствительная нянюшкаВо пиру была, во беседушке, Я не мед пила, сладку водочку.
Сладчайший кучер– Спойте, Дормедонт Петрович, – воскликнули девушки.
– С нашим удовольствием. А вы что дадите-с, хе-хе?..
Бедный, но доблестный воин– Мосье! Эн су!., бедному, но благородному офицеру.
Рыцарь выше соблазна– Не соблазняй, друг, ибо сей враг силен, а человек очинно уже слаб – не соблазняй милый!..
Кухарка-сударка– Уж такой несообразный; ничем его не урезонишь!
Гонимый судьбою за правду– Принужден вещи продавать… за бесценок… вот прекрасная золотая булавка!., крайность!.. Не угодно-ли купить?
НищийМужлан!хлеба сует, а нет, чтобы денег дать. Эка невидаль его хлеб!
Тетка Лукерья, торговка– Живем, слава Богу, хлеб жуем, а без водочки и чайку тоже не сидим.
Ванька с «холодным» седоком– Постоял бедняга в ожидании денег, наконец почесал голову, плюнул, сел на козлы своих саней и поплелся по улице.
Торговка модницаПрокутилась барыня – наряды продает… вещи хорошие, истрепались маненько… Не надо-ли чего?
