Москва в очерках 40-х годов XIX века - А. Андреев

Как бы ни была глупа лесть, а все-таки приятно щекочет она людское ухо: назови кулак «графское сиятельство» просто барином, добыча, может быть, ускользнула бы, обиделась непрошеною назойливостью, а то идет на удочку, клюет приманку, которую продолжает надбавлять кулак.

– Конь не чета тому, что изволили торговать давеча, – говорит он, – не посмел я беспокоить вашу милость, а с большими пороками та лошадь: и пашистая, и моклак сшибен, да чуть ли не с норовом. А у этой, сами изволите видеть, грудь-то какая, крестец загляденье, что твоя печь – выспаться можно, бабка словно сталь, на копытах ни рубчика, вся с досугом. Эх, ваше высокородие, не упускайте из рук: на все пригодна, под верх, коли изволите вздумать проехаться, и во всякую упряжь: доброезжая лошадь. А порок, нечего таить, кажись, есть: горяча больно, да пока смолоду, а через годок и остепенится.

У всякого охотника соображение делается восприимчивым, как у поэта, когда заговорят о предмете его страсти. Воодушевленный, он видит в нем такие достоинства, каких никогда и не бывало. Следовательно, похвальная речь кулака пошла недаром: но надобно заметить, что он говорит ее вполголоса, и со стороны никак нельзя подумать, что он заодно с продавцом, который стоит себе как пень и погладывает исподлобья то на барина, то на его вожатая.

Его высокородие с глубоким видом знатока осматривает лошадь, считает зубы, гладит копыта: не к чему прицепиться. А без придирки нельзя: что за знаток, если не отыщет в чем- либо недостатков! «Ба, как же я тотчас не заметил этого», – говорит он про себя и обращается к кулаку, который из учтивости стоит поодаль:

– Да она запалена, братец: посмотри, как дышит.

– От натуги, ваше превосходительство. Я докладывал вашему здоровью, что лошадь горячая; вели сюда, небось, как на цепях. Народ глупый, не привык обращаться с конем! Сами изволите знать, что за все надо браться умеючи; у вашей чести, гляди, свой завод, лошади тысячные, да и то…

Другой комплимент и комплимент меткий: если меня считают богачом, могу ли я, будь во мне хоть капля размашистой родной натуры, не оправдать этого мнения? Решено! Не посрамлю духа русского, покупаю лошадь!

Но заранее наученный кулаком продавец запрашивает такую бессовестную цену, чуть-чуть не в полутора против настоящей, что хоть запрос в карман не лезет, а барин с досадой отходит прочь.

Кулак, пустив крупное слово продавцу, в сильном негодовании следует за покупателем.

– Мошенники, ваше высокородие! Видят, что барин не таковский какой, не шиш-голь, и рады ободрать. Хорошая вещь, да не стоит этой цены. Рублей двести можно дать.

Покупщик смотрит еще нескольких лошадей, но во всякой не отходящий от него кулак умеет найти какой-нибудь недостаток, а между тем каждый раз напоминает о коне с досугом, так что измученный, раздосадованный барин кончит тем, что воротится к кулаковой лошади и купит ее.

Радостный от первой удачи, кулак усердно поздравляет свою добычу с покупкою и за приветствие вроде следующего: «Дай бог, чтобы пришла ко двору, к добру привела добро», получает целковик, а потом назло ватаге барышников идет распивать магарычи с продавца да кладет в карман уговорную плату за первый свой дебют.

Впрочем, не всегда же дурных лошадей всучивает кулак, и, если кто не смыслит по конной части, право, лучше положиться на его совесть, чем на цыганскую, заплатить пощедрее, и он удружит, выберет, что надобно.

Есть, наконец, еще промысел, в котором кулак выручает копейку исключительно одною сметливостью. Добрый десяток лет, как завелись у нас конторы транспортов, через которые можете отправлять в любой край России какую угодно кладь; но что было делать до учреждения их, когда настояла такая надобность. «Нанимать подводы да посылать с нарочным или ждать оказии», – скажете вы. Нет, стоило только ударить челом кулаку, и по вашему прошенью, по кулакову веленью, посылка ваша исправно достигала до места своего назначения. Если услышите от какой-нибудь ярославской, владимирской или калужской крестьянки, что муж ее живет в Москве, в кулаках, знайте, что эта отрасль того корня, который потребности завели у нас исстари. Такой кулак обитает большею частью в Ямской слободе, и здесь обращается главный круг его действий.

– Кладь, что ль, какая, барин? – спрашивает он, когда кто придет в Ямскую отыскивать извозчиков.

– В Казань, пудов под сто будет.

– Что ж, доставим хоть двести. По полтинничку, без лишнего.

Разумеется, поторговавшись, вы поладите на полутора рублях.

Но какой же барыш кулаку ехать бог весть куда, а оттуда возвращаться иной раз порожняком? – спросит незнакомый с этим родом отправки. Да в том-то и сила, что кулак поедет не сам, а сдаст кладь извозчику, иногда попутному, иногда нет, но во всяком случае известному, потому что он дорожит вашими вещами, как своими собственными, зная, что от целости их зависят его доброе имя и будущий кусок хлеба. И кто бы ни поехал, Ванюха или Петруха, а кладь будет доставлена исправно. С вас кулак взял по полтора рубля с пуда, а извозчику даст копейками десятью менее, да, кроме магарычей, возьмет с него за комиссию примерно по рублю с дуги, то есть с каждой подводы, отправленной с кладью. Все это справедливая награда за его неугомонные хлопоты, потому что он сплошь и рядом по целым дням ищет клади, рыскает по Гостиному двору, по разным подворьям, по своей слободе.

Кончена речь о кулаке, а все-таки не разъяснила она причины его зазорного прозвища. Без всяких прибавлений передам заметку, какую слышал в споре одного мужичка с нашим комиссионером: «Бодлива корова, да рог бог не дал; велик кулак, да плечо узко». Итак, все есть у кулака, да на счет кармана-то… маленько того…

Не хотелось бы мне ставить на одну доску с типом смышлености, с кулаком, крайнее проявление ее, барышника, который, как всякая крайность, вышел неказистым выродком; но этого требует истина нелицеприятная; родственность их, как говорится, факт неоспоримый; они должны быть вместе, тем более что зачастую, как мы видели, и кулак смахивает на барышника.

Не скрою, что я не очень жалую барышника и, чтобы, говоря о нем, сохранить всевозможное беспристрастие, повествовать sine ira et studio [3] постараюсь сказать как можно меньше.

Что такое барыш, откуда взялось это слово и кто такой барышник, известно всем и каждому. Все мы более или менее барышники, потому что кто же не любит поживиться на счет ближнего, и многие ли из нас решатся на бескорыстный подвиг, не имея в виду хотя отдаленной награды, или, попросту, барыша. Но в таком случае этому слову пришлось бы дать слишком обширное, мировое значение, какого оно не заслуживает и какого я ни за что не дам ему, потому что у самого есть пушок.

Настоящий барышник, по промыслу, всегда отъявленный плут и обманет кого угодно, отца родного: грех, за который, по его словам, лишь «три пятницы молока не хлебать»; кулак хитрит позволенными средствами, барышник просто плутует. Покупает ли он, например, хлеб, он непременно обмеряет мужика, лишь зазевайся тот или дай ему волю насыпать меру своим способом; продаст ли лошадь, бьюсь об заклад, что будь она с кучею пороков, сбудет ее за доброезжую: как ботаник, заставляющий химическими средствами усиленно расцветать растение, так точно он из клячи сделает ретивую, из старой молодую – словом, заткнет за пояс любого цыгана.

И долго, и скучно рассказывать про все плутни барышника, описывать его бесконечно разнообразные промыслы; ограничусь немногими заметками.

На углу бойких улиц, прилегающих к городу {57} , вы, вероятно, видали людей с какими-то неопределенными товарами под мышкой, одетых всегда дурно, с лицом, красноречиво говорящим, что люди эти усердные любители самопляса [4] ; вероятно, замечали не раз, что они зорко смотрят по сторонам на всех проходящих, бесцеремонно останавливают каких-то молодцов с двусмысленною наружностью, останавливают словами не совсем понятными для вас, начинают толковать, но о чем – разобрать нельзя, потому что едва лишь заговорит с прохожим один, товарищи его мигом окружат собеседников и посыплют бойкими словами. Докладываю вам, что это барышники, или обер-барышники, как величают они себя. Они купят какую угодно вещь: и платье, и ружье, и часы, и зонтик; но уж и покупают! Если продавец просит за вещь, положим, десять рублей, ему подают для почина два двугривенных, потом полтинник, – и так далее, прибавляя гривну за гривною, мучая свою жертву в продолжение получаса, барышники добьются до того, что купят вещь за четверть цены, а пожалуй, и меньше. Если продавец настойчив или нетерпелив и с досадою вырвет свой товар из рук бесстыдных наглецов, они не морщатся, а выместить – выместят, и продажа не минует их рук. Сделается это следующим образом: что давал один барышник, то дает и другой или надбавляет сущие пустяки. Все они торгуют так дружно, что продавец бежит на Площадь {58} ; но тамошние барышники, такие же продувные выжиги, чуют, что «птицу уж пощипали», и дают еще меньше; он возвращается к прежним барышникам, но и здесь сбавляют старую цену, и, волею или неволею, он должен взять все-таки меньше, чем мог получить полчаса тому назад.