Владимирские Мономахи - Евгений Салиас

— День изрядный в семье моей, — сказал накануне Ани-кита Ильич. — И на сей день все мы якобы станем равны пред лицом людей, как, по священному писанию, мы все равны пред лицом Господа!..

Разумеется, все, никогда не бывавшие за столом барина должны были разместиться на двух концах «покоя» и, конечно, не дерзать разговаривать промеж себя. Ровно в полдень зал уже был полон, и явившиеся ожидали появления господ, держась отдельными кучками.

Семья князя Никаева или майор Константинов, или старые девицы Тотолмины, как дворянки, и даже Ильевы, как побочные родственники, не могли здесь мешаться с семьей крепостного Барабанова, а тем паче с некоторыми другими приглашенными и допущенными. Только одна Угрюмова в качестве чиновницы и любимицы барышни стояла около Бобрищевой, самой гордой из всех приживалок. Она гордилась и своим древним родом, и тем, что ее сестра, хотя и была «отвергнута» мужем и пострижена, а все-таки была когда-то барыней-хозяйкой в Высоксе.

Густая толпа собралась на площади между домом, коллегией и домной; здесь предполагалось подносить стакан вина и кусок пирога.

Около половины первого мальчуган Фунька пронесся стрелой сверху во второй этаж, чуть не сбивая с ног сновавших гостей и служителей. Забежав в комнаты барышни, где сидели в ожидании и Дмитрий и Дарьюшка, он шепнул с порога:

— Барин!

Но этот обычный Фунькин шепот можно было, казалось, расслышать за версту. А в зале одно его молниевидное появление уже сказало: «барин», и заставило всех оправиться… даже духовенство.

Новый высокский гость и обе барышни вышли в зал. Сусанна подошла говорить с Бобрищевой, а Дмитрий удивил всех, подойдя под благословление не только отца Гавриила, но равно и «проволочного батьки» отца Григория.

Минут через пять появился сам барин. Все сели за стол. Поминальный обед начался тихо. Никто почти не разговаривал или обменивался двумя-тремя словами вполголоса и даже шепотом. Слышался только легкий лязг приборов о посуду да мягкие спешные шаги служивших лакеев.

В половине обеда люди разлили всем венгерское и донское, смотря кому… По знаку Ани киты Ильича все духовенство, священники, дьяконы, дьячки и пономари, сидевшие вместе, но по старшинству на левой половине «покоя», все сразу поднялись с места. В ту же минуту из дверей показались шеренгой по два в ряд певчие. Они прошли и выстроились за духовенством.

По второму знаку барина, все без исключения, но кроме Дмитрия и двух барышень, тоже поднялись и стали у стола. Оглянув стоящих со своего места и как бы удостоверяясь, что все в порядке, Аникита Ильич взял в руки бокал с венгерским, и все последовали его примеру. Снова окинув стол, суровым взором старик глянул на Дмитрия, Сусанну и дочь… Когда они встали, он не спеша последовал их примеру. В зале воцарилась мертвая тишина. Все были на ногах, кругом стола с бокалами в руках. Служившие люди тоже стали смирно там и так, как были застигнуты, кто с блюдом, кто с бутылкой или прибором. Аникита Ильич произнес торжественно:

— Упокой, Господи, душу раба твоего, болярина Алексея.

Дарьюшка заплакала и тотчас разрыдалась, но никто этого не заметил, ибо не слыхал, так как сразу звучно и громогласно грянул хор певчих, которому вторило и духовенство, а равно и все присутствующие, кроме женщин. Аникита Ильич пел сурово и фальшиво, но зато громко, пересиливая иногда самого Тараса, заливавшегося соловьем.

«Со святыми упокой» огласило весь дом, а через отворенные окна долетело и до улицы, где толпа стоящего народа поснимала шапки и начала креститься. Здесь по крайней мере все искренно в эту минуту поминали мысленно молодого барина, которого любили. В доме одна «маленькая» барышня плакала по брату. Сам барин был только хмур. Зато барышня очевидно думала о другом. Пока гремел хор, она два раза посмотрела и перевела глаза с одного лица на другое… С певчего, стоявшего впереди других, около регента[15] на молодого гусара, стоявшего около нее… и с него, Дмитрия, снова на Тараса.

Затем она едва заметно улыбнулась и подумала:

«Спасибо, не поспешила… А запоздай он… Было бы теперь… беда не беда, а глупство!»

Хор смолк, и все отпили из бокалов. И среди снова наступившей тишины снова раздался суровый голос барина.

— И сотвори ему вечную память! — протянул Аникита Ильич.

— «Вечная память, ве-чная па-а-мять»… — подхватил и повторял хор певчих уже без вторы присутствующих и тянул концертом, на все лады с переливами, то едва слышно, то гремя на весь дом.

Затем все снова сели за стол, и под влиянием ли крепкого, быть может, столетнего напитка «из запаса Саввы Ильича», или по примеру самого барина, стол оживился, беседа завязалась всюду, кроме концов «покоя», где заранее было указано «знать честь».

Однако и на конце правого крыла обеденного стола был нарушен приказ барина. Обер-рунт, уже давно глядевший через стол на Аллу Ильеву, вдруг сказал что-то… Аникита Ильич услыхал его голос и, обернувшись в его сторону, грозно поглядел на него, а потом по направлению его взгляда.

Змглод глядел на Аллиньку… И странными глазами глядел он!.. Никогда Аникита Ильич не замечал у своего полицеймейстера такого выражения и лица и взора… И что-то будто кольнуло старика… Он и удивился и озлобился.

— Краше в гроб кладут, — вдруг достигли до его слуха повторенные Змглодом слова.

— Молчать! — грозно раздалось на всю залу. Все встрепенулись и двинулись. Протопоп, отец Гавриил, несший в рот кусок судака вздрогнул и выронил вилку на тарелку. Беседовавшие, приняв в первое мгновение это восклицание барина всякий на себя и убедясь, что оно относится к «Турке», оправились и вздохнули свободнее.

Но все смолкнувшее все-таки притихло совсем, так как лицо барина стало другое, чем за минуту назад, когда он подпевал певчим и духовенству.

Лицо же Дениса Ивановича, на которое все невольно глянули, не стало смущеннее или смиреннее. Напротив, Змглод озлобленно исподлобья глядел на всех.

Между тем Аникита Ильич старался овладеть собой, тем волнением, которое сказалось в нем, и от странного взгляда Змглода на Аллу и глупых слов его. И без того для старика заплаканное лицо глупой девочки было занозой в сердце. А этот «Турка» нашел время сказать свои дурацкие слова? И как глядел он на нее… В старике будто против воли проснулось чутье и закопошилось какое-то чувство, ему почти незнакомое… Ревность?! К своему рабу? К хаму… хотя и вольному, не русскому даже подданному, но все-таки его рабу… которого, если он захочет, то может тотчас стереть с лица земли…

И только под конец обеда вполне успокоился старик и снова милостиво оглядывая стол и гостей, приветливо разговаривал с Дмитрием. Наконец все поднялись и откланялись барину. Близкие прошли за ним в китайскую гостиную. Здесь говор и оживление усилились.