Белый, белый день... - Александр Мишарин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он взял несколько аккордов… Лука боялся набрать воздух в легкие и взять первую ноту. И она не получилась…
Он попробовал снова, но будто спазм, задержка дыхания перекрывал подачу голоса.
Он прокашлялся, закрыл глаза… Внутренне сосредоточился на дыхании… Но диафрагма тоже была скована и даже чуть-чуть дрожала.
Мордасов опустил голову на руки, ослабил мышцы брюшного пресса и затих на мгновение.
Что это было?
Ему показалось, что тот ночной предутренний крик по-прежнему звучал, не отпускал его. Он проглотил слюну, но сухости в горле не было.
Луке Ильичу стало страшно… Неужели он потерял голос? Этого не могло быть! Нет! Нет… Только не это!
Он встал, отошел от рояля, постарался забыть об утреннем уроке. Сделал несколько шагов… и, не отдавая себе в том отчета, вполголоса начал напевать мелодию хорала. Ему стало легче.
Мордасов чуть увеличил силу звука, и весь его голосовой аппарат послушно зазвучал.
Он подбежал к роялю и начал на слух аккомпанировать себе. Голос слушался его. Почти как раньше!
Мордасов снова и снова повторял основную мелодию хорала, и вот уже она звучала в полный, летящий, привычный голос певца.
Уходила дрожь диафрагмы, столб воздуха наполнял легкие, звук привычно и полно ударялся в купол нёба и летел со все нарастающей силой…
Он был счастлив! Все… Голос… Жизнь… Будущее возвращалось к нему.
Мордасов вдруг услышал аплодисменты. Это тихо вошедшие в гостиную Карл Греве и Альберт Терентьич стояли с цветами у дверей.
– Что вы такое новое поете? – спросил Карл Греве, вручая Мордасову цветы. – Я не помню, откуда эта ария.
– Я тоже не знаю! – всплеснул руками, как всегда одновременно восторженный и озабоченный Альберт Терентьич.
Мордасов не ответил и только хитро подмигнул им.
– Ну как? Нравится?
– Это гениально! – вскричал Альберт Терентьич.
– Божественное… – развел руками невозмутимый Карл Греве. – Вы что-то раскопали у старых мастеров?..
– Современный! Современный композитор… Из наших, из России… Это цикл хоралов, которые он подарил мне этой ночью!
Мордасов усадил гостей за стол и, откупорив бутылку шампанского (которую тут же выхватил у него Альберт Терентьич), продолжал:
– Буду петь на фестивале в Зальцбурге. Этой зимой.
– Надо успеть подать заявку! – отметил себе в блокноте Карл Греве.
– Это будет мировая премьера! – шумел Мордасов, поднимая бокал. – Надо собрать прессу… Презентации… В общем, всё… Всё! Договориться с основными телестудиями об одновременной трансляции на Японию, США, Скандинавию. Ну а Европа сама подключится!
– Это будет… – замялся Карл Греве, – стоить!
– Ну сколько? Сколько будет стоить?
Альберт Терентьич и Карл Греве быстро начали подсчет, потом переглянулись и замерли, глядя на маэстро.
– Ну! Говорите! – рявкнул Мордасов.
– Три… – осторожно вымолвил Альберт Терентьич…
– Три с половиной миллиона… долларов, – как приговор, объявил Карл Греве.
Мордасов исподлобья посмотрел на одного, потом на другого…
– А вернется… сколько?
Карл Греве пожал плечами и осторожно вымолвил:
– Смотря какой будет успех…
– Успех будет! Будет! – рявкнул Мордасов. – Это я вам говорю!
– Да, да, конечно… – быстро согласился с ним Карл Греве. – Всё за это!
– Ну, так в случае успеха…
– Миллионов пять… Может быть, с половиной, – осторожно, покачивая головой и как бы уверяя себя в будущем успехе, выговорил Карл Греве.
– Бери спокойно… шесть, – вдруг поднялся с бокалом шампанского Альберт Терентьич. – А потом продадим права на записи… Мировое турнэ опять же…
– А кто композитор? – неожиданно осторожно спросил Карл Греве.
– Мой друг… Олег Овсянников. Лауреат… Народный артист! – захохотал довольный Мордасов.
Лицо Карла Греве исказила гримаса, как от легкой зубной боли.
– Его же надо раскручивать… В Европе… В Америке! Везде! Его же никто не знает…
– Как не знает? У него были знаменитые фильмы!
– Когда? Тридцать лет назад! Ни этих фильмов, ни его имени никто уже не помнит!
– Я же помню! – еще сопротивлялся Лука Ильич.
– Он – ваш друг! – развел руками Карл Греве. – А потом, если бы он был молод… Восходящая звезда, новое поколение русской музыки! Поверьте, это было бы легче! А так… Забытый всеми… старый консерватор… классическая школа. – Карл Греве развел руками.
– Я тоже старый консерватор! – набычился Мордасов. – И тоже классической школы!
– Нет… Я ничего не говорю! – замахал руками Карл Греве. – Деньги делают все!
Мордасов вскочил. Хотел сказать что-то резкое, но только опустил кулак на стол.
– Вот так-то лучше. Это мой композитор! Это мои деньги! И я… я так хочу!
– Значит, так и будет! – воссиял Альберт Терентьич, вскакивая следом за маэстро.
Карлу Греве ничего не оставалось, как тоже подняться и третьим чокнуться за новую прихоть своего знаменитого хозяина.
– Кстати, Лука Ильич, – начал, чуть сконфузившись, Карл Греве. – Вы помните обещание петь «Кармен»?
– Когда? Когда я обещал?
– Вчера! Директору Большого… – Карл Греве был уже явно растерян.
– Ничего не помню! – пожал плечами Мордасов. – И когда же я должен петь?
– Через три дня, – вставил Альберт Терентьич. – Ну партия у вас готова. Одна-две трактовые репетиции и…
– Да не буду я петь Хозе! – всплеснул руками от возмущения Лука Ильич. – Вы посмотрите на меня?! Какой я Хозе?! Ста сорока килограммов?!
Он повернулся вокруг себя, демонстрируя свою раздавшуюся талию… А потом похлопал по лицу по брылям.
– Я старик! Толстый старый птеродактиль! А не двадцатитрехлетний солдат! – И вдруг, подмигнув Карлу и Терентьичу, спросил в лоб: – Полмиллиона за Хозе они дадут?
Оба отвели глаза, а Терентьич даже замахал руками:
– Да что вы! Откуда у них…
Карл Греве сделал серьезное лицо и произнес:
– Они считают это выступление для вас престижным!
Мордасов ударил кулаком по столу.
– Престижным? Для меня?! Оно было бы престижным лет тридцать назад. Когда Большой был Большим! А я был никем! А сейчас все наоборот!
Он плюхнулся в кресло и жестом попросил себе шампанского. Выпил и начал переводить дыхание.
– Сейчас – это клоака. Отстойник… пародия на самого себя.
Он снова глотнул шампанского и выкрикнул:
– Престиж! Для меня! Для меня и Метрополитен уже не престиж… Зальцбург – да! Ковент-Гарден? Иногда…
Его выметнуло из кресла, и он начал мерить широкими шагами гостиную.
– Какой это был театр! Действительно – Большой. С великими мастерами! С великими дирижерами. А какой хор! Он, правда, и сейчас остался.
Альберт Терентьич остановил его, протянув свой бокал, чтобы чокнуться с маэстро.
– Значит, вы уже были в Большом? В эти дни? – И сам тут же расхохотался.
Мордасов развел руками и тоже рассмеялся.
– Грешен! В первый же день сбежал от вас… И еще утренник один…
– Значит, все-таки была идея спеть «Кармен», – поднялся Карл Греве.
– Воспоминания! Одни воспоминания! Они так живы. Я буквально задрожал, когда вошел в этот божественный зал. Через двадцать семь лет. У меня руки дрожали! Ноги не слушались…
– Говорите! Говорите, Лука Ильич, – раззадоривал старика Альберт Терентьич.
– А когда заиграл оркестр… Это еще было ничего… Не помню фамилию дирижера… Погас свет… У меня выступили слезы… – Мордасов глубоко вздохнул и только махнул тяжелой рукой: – А потом… Как начали петь… Виолетта… Каким-то кошачьим визгом. Альфред… «Травиату» давали! У Альфреда такой «звучок» – словно ему кто-то коленом на горло наступил. Типичная русская теноровая школа. Гортань зажата, горло сдавлено, чтобы си-бемоль выкрикнуть! Это еще от Козловского пошло… Но тот хоть гений был… а эти… Он снова махнул рукой.
– Жермона вообще не слышно! Это при такой-то акустике!
Мордасов перевел дыхание и молчал несколько секунд.
– А я ведь помню дель Монако на этой сцене. С Архиповой и Лисицианом. Вот с кем бы сравниться! Поспорить с покойником. Да уж, верно, поздно! Лет десять бы назад!
– Да у вас голос сейчас лучше, чем десять лет назад! – почти гневно выкрикнул Альберт Терентьич.
– Лучше, – мрачным голосом подтвердил Карл Греве.
Лука Ильич посмотрел на одного, потом на другого и, наконец, произнес задумчиво:
– Голос… может быть… и лучше. Да я сам – хуже! – И махнул рукой, останавливая их протесты: – И не спорьте! Что вы про меня… знаете?!
V
Квартирка была маленькая, с двумя миниатюрными комнатами и крохотным коридором, в котором Мордасову было не развернуться.
Пока Мордасов вручал Гале Комоловой цветы, огромную коробку шоколада и еще какие-то пакеты, Стасик и бабушка вынуждены были отступить в коридорчик, ведущий в кухню.
– Ой, зачем же так много! – улыбалась, благодаря, Галя. – У нас все есть. Ну спасибо, конечно. Спасибо!
Она подпрыгнула, чтобы поцеловать Луку Ильича.
