Представление о двадцатом веке - Питер Хёг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мы датчане и навсегда останемся датчанами.
Поучаствовав в шестидесяти представлениях за шестьдесят дней, Адонис решил, что это и есть его жизнь. Благодаря его неизменной кроткой готовности прийти на помощь, директор и работники театра забыли о его возрасте и стали давать ему все больше и больше разных поручений. Теперь каждый вечер, когда он освобождался от своей последней технической роли, которых у него становилось все больше, его отправляли ночным поездом или почтовым дилижансом, а иногда верхом или на велосипеде, в очередной город, чтобы удостовериться, что местный реквизитор решил всегдашнюю безнадежную задачу и раздобыл бесплатно старинные диваны, королевские стулья или соорудил огромные триумфальные арки, которые требовались для представления на следующий день. Чтобы заполнять залы, привлекать в театр как можно больше зрителей и никого не разочаровывать, необходимо было расширять репертуар, и Хольгер Драхман, сам себе улыбаясь, сократил первоначальный спектакль вдвое, чтобы осталось место для представления «Под знаменем идеи». Речь в нем шла об условиях жизни рабочих, и горькая правда пьесы под конец подслащивалась сценкой «Дочь корсетных дел мастера», над которой невозможно было не смеяться, что все и делали, в особенности Адонис. Каждый вечер он, обессилевший, едва стоя на ногах, чуть не рыдал от счастья, что его окружают смех и аплодисменты.
Интриги внутри театра никак его не затрагивали. На каждом представлении он полностью отдавался иллюзиям, и этому не мешали ни нелепая мебель на сцене, ни местные статисты, выступавшие в сабо и иногда падавшие в оркестровую яму, ни крайне неподходящие помещения для спектаклей — нередко это были гимнастические залы или амбары, где с потолка свисали керосиновые лампы, болтаясь над пароходом «Монголия» и синим морем, которым мальчики, отвечающие за волны, управляли столь виртуозно, что зрители в передних рядах приподнимали платья и сапоги на пуговицах, чтобы те не промокли. Для Адониса все в театре дышало правдой, пусть даже это и был запах пудры, несгоревшего газа, просмоленных канатов, из которых делались парики, пыльных декораций и бензина, с помощью которого Адонис собственноручно выводил пятна с перчаток и кринолинов примадонны, и это в очередной раз убеждает меня в том, что Дания, вопреки распространенному мнению, страна отнюдь не бесстрастная, а напротив — самое неистовое место на карте мира. Ибо в какой другой культуре вы встретите такое двуличное поведение актрис: за кулисами, пока Адонис очищал от пятен их карнавальные костюмы, они тискали его, нашептывая, что могут научить его кое-чему в жизни, — он при этом не знал, куда от них деваться, — а на сцене они изображали нежных, тихих и трогательных девушек, светлых и поэтичных, после чего их поклонники и другие актеры, игнорируя стойкий запах бензина, осыпали лепестками роз их глубокие декольте. В какой еще культуре мы можем наблюдать столь абсурдную двойную мораль?
Иногда в памяти Адониса всплывали слова деда о том, что «жизнь, мой мальчик, это странствие по площадям и рынкам, и самое большее, на что можно рассчитывать, это на то, что Дух Божий за время выступления хотя бы раз снизойдет на актера». Адонис по натуре своей был слишком осторожным, чтобы поверить в божественное вмешательство, но никогда не возражал против этого мудрого высказывания. Он вырос под влиянием парадоксальных представлений своих родителей о честности и научился жить среди явно непримиримых противоречий. Теперь ему казалось, что стоит, пожалуй, признать правоту дедушки. В сознании Адониса его собственная жизнь тоже представлялась ему площадями, которые незаметно переросли в театральные залы и которых становилось все больше и больше, так как театру удалось получить достаточно денег для продолжения турне, и наконец наступил тот день, когда Адонис встретил Анну.
В представлении Анны и Адониса их встреча была чем-то вроде чуда, и они неустанно возвращались к ней, вспоминая все ее подробности. Оба они были убеждены, что встреча эта в каком-то смысле была спланирована, предопределена и неизбежна, и сама по себе такая мысль, конечно, крайне заманчива. Подобно Адонису и Анне все мы чувствуем потребность верить в какой-то высший смысл или уж, в крайнем случае, в возможность совершенно необыкновенного стечения обстоятельств. К сожалению, все это не так. Дело в том, что если присмотреться получше, то окажется, что пути Адониса и Анны много раз пересекались и до их встречи и что Адонис несколько раз выступал в том городе, где отец Анны читал проповеди, а значит и дочь его находилась где-то недалеко от кафедры. Если что и называть чудом, так это то, что они не встретились прежде, но это, по-видимому, можно объяснить отношением Торвальда Бака к театру — он всячески избегал его, считая дьявольским изобретением. Еще со времен копенгагенской молодости у него сохранились весьма превратные представления о водевилях. Только на водевили он тогда и ходил, и запомнились они ему как череда сцен с купающимися в шампанском девицами и какими-то рогатыми чудовищами. Директор театра Адониса со своей стороны опасался «Внутренней миссии» Торвальда Бака, и потому эти двое никогда не встречались и так никогда и не поняли того, что понятно нам с вами — что священник и директор театра, каждый по-своему, добивались одного и того же. Священник тоже старался развлекать своих слушателей иллюзиями, анекдотами и барочными диалогами, а директор в свою очередь был по-своему миссионером, который стремился донести Вечное Искусство до самой дальней деревушки. Правда о директоре и о театре, который на некоторое время поглотил Адониса, отчасти состоит в том, что все в нем мечтали открыть своим зрителям глаза на более светлую и чистую картину мира, чтобы когда-нибудь, на пустырях, после сноса сараев и амбаров, где они сейчас выступали, были построены театры, и чтобы в театры эти пришла просвещенная, знающая литературу и обладающая таким же хорошим вкусом публика, как и копенгагенская, перед которой уже не нужно будет играть эти опостылевшие балаганные попурри, напоминающие экзотических животных с переставленными местами лапами. Движимые этой мечтой и вечной нехваткой денег — что представляло собой еще одну часть правды, — театр, а с
