Представление о двадцатом веке - Питер Хёг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Весьма вероятно, что Анна могла понять все эти устремления, которым не суждено было сбыться, это очень напоминало ей детство, и вокруг были такие же бедняки, как и в Лаунэсе. Несмотря на свою, в общем-то, счастливую жизнь, иногда по утрам она просыпалась с острым чувством сострадания к этим людям, к себе самой и к Адонису, которому на самом деле тоже было нелегко, и чувство это лишало ее всяких сил. Об этом сострадании я буду говорить с осторожностью, потому что это может увести нас в сторону от нашей истории, но важно, что мы, как и Анна, понимаем: все обитатели огромного дома полагали, что с каждым днем они приближаются ко всем четырем частям света. Конечно же, в своих представлениях они были крайне непоследовательны: вместе с желанием оказаться далеко-далеко, они ожидали, что мир вокруг них рано или поздно вновь превратится в датскую деревню. Все они бережно хранили собственные воспоминания или воспоминания родителей или бабушек и дедушек о той провинции, откуда когда-то приехали, и воспоминания эти, которые со временем становились все более радужными, заставляли их заполнять свои жилища растениями в горшках и надеяться, что тоненькие ростки, пробивающиеся между булыжником на мостовой, свидетельствуют о том, что природа приближается к городу. Многие из них вступали в садоводческие кооперативы на острове Амагер, где на маленьких клочках земли выращивали овощи и привозили их домой, видя в этом знак, что город наконец-то сдает позиции, и только мы с Анной, способные оглянуться назад, понимаем, что весь этот лук и картофель и вся эта клубника свидетельствовали как раз об обратном.
Только Анне удалось заметить тот миг, когда они с Адонисом слились с городом. Однажды утром, вскоре после того как они поселились в своей квартирке, они проснулись в полной уверенности, что видели тот же сон, который снился всем обитателям дома, да и всем жителям Копенгагена, и это был сон о Деревне. Сон этот знаком и нам, он безнадежно сентиментальный и, наверное, очень далекий от действительности, но тем не менее притягательный, и для меня тоже. В то утро он же разбудил и братьев Адониса: Х. Н. Андерсена из Восточно-азиатской компании, бывшего министра юстиции Альберти и призрак архитектора Мельдаля, который в то утро увидел свои творения такими, какими они были на самом деле, — тяжелые фасады, опирающиеся на шаткие фундаменты, хрупкие мечты о надежности и достоинстве, которые этим утром предстали перед ним как ночной кошмар. Вместо них ему захотелось увидеть речки, острова или те обочины дорог, на которых в детстве они останавливались с родителями, чтобы перекусить. В это мгновение все они услышали далекий перезвон церковных колоколов посреди тишины, о существовании которой они давно позабыли, в этот миг они, и все люди в Копенгагене, оказались вместе, а значит, и эти потерявшие друг друга братья, которые не поздоровались бы на улице, даже если бы узнали друг друга. Можно, конечно, удивляться, что множество таких разных людей способны объединиться в общем стремлении к идиллии, которой никогда не существовало, но мне кажется, у нас есть все основания для гордости. Ведь где еще, кроме Дании, людям, которые ежедневно воюют друг с другом, может всем вместе присниться мечта, которая не имеет никакого отношения к реальности? Можно, конечно, предположить, что некоторые из этих мечтателей, а это, строго говоря, все население Копенгагена, извлекли для себя урок из этой тоски по единению и природе, но похоже, это не так, ни у кого в памяти ничего не осталось, во всяком случае у Мельдаля. Он даже не смог вспомнить слова, сказанные ему в тюрьме отцом, и не успел прийти в изумление — как все мы — от того, что спроектировал половину Копенгагена и потратил полжизни на создание геометрически правильных зданий, чтобы преодолеть нерегулярность природы, и в то же время мечтал о садах. Тем самым он заместил одну мечту другой, которую в свою очередь уравновесил третьей, пока не выяснилось, что с действительностью он сталкивался крайне редко, и уж точно не в это утро, когда он утирал пот со лба кружевным воротником своего погребального одеяния и ощупывал на груди крест ордена Даннеброг, который остался при нем даже в гробу, и гадал, а по ком же это звонят?
Дольше всех помнила об этом событии Анна, но со временем забыла, наконец, и она.
Жизнь Адониса в эти годы на первый взгляд похожа на танец в никогда не меркнущем солнечном свете, она состояла из вереницы счастливых совпадений. Вот почему я подумал: а не является ли удача своего рода рекой, чем-то вроде потока времени? Если так, то все становится ясно — Адониса еще в детстве подхватила и понесла волна, и вот, благодаря ей, здесь, в Копенгагене, он нашел работу в компании «Датские сахарные заводы» как раз в тот день, когда они с Анной истратили последнюю крону. Когда четыре дня спустя он потерял эту работу, потому что завод сгорел, он сразу же нашел другую, и объяснить это можно только исключительным, феноменальным везением. Так уж получилось, что как раз в ту ночь, когда загорелся завод, Адонис спал как убитый в объятиях Анны и поэтому не слышал криков и, в отличие от других рабочих, которые провели у здания всю ночь, не видел потоков расплавленного сахара, растекавшихся как лава по заснеженным улицам. Когда он утром пришел на работу, все остальные, в безысходном свете занимающегося дня, уже отправились навстречу безработице, и поэтому именно он оказался на снимках, сделанных явившимися на пепелище репортерами, которым нужно было при дневном освещении запечатлеть то, что осталось от предприятия. К этому времени завод походил на выгоревшую карстовую пещеру, потому что вода, которой тушили пожар, стекая с покрытых копотью стен, замерзла и превратилась в огромные сталагмиты, и на снимках сидящий на них Адонис казался Аладдином из сказки. Фотография Адониса оказалась на первых полосах газет, перед статьями, в которых журналисты недвусмысленно намекали, что именно он руководил спасательными работами, в то время как
