Представление о двадцатом веке - Питер Хёг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В последнюю минуту, как раз когда Анна уже приняла окончательное решение, он кое-что вспомнил, и остался на месте, отказываясь последовать за ней — что вообще-то было на него совсем не похоже. Остановили его не какие-то серьезные мысли, а совершеннейшая безделица, картинка, которая много раз возникала в его сознании. Он вспомнил, как однажды, когда был еще ребенком и вместе с отцом участвовал в краже, они, нагруженные бухтами веревки и Библией, которую Рамзес прихватил с собой, подумав, что она пригодится сыну перед конфирмацией, проходили мимо небольшой кладовой и через полуоткрытую дверь увидели старика. Они остановились перед дверью, поскольку Рамзес, вероятнее всего, хотел показать Адонису, что можно совершенно спокойно относиться ко времени, даже теперь, между свободой и заключением под стражу. Но сейчас, стоя на продуваемой всеми ветрами набережной перед огромным пароходом, Адонис увидел причудливое строение из серебряных американских монет, и застывший взгляд старика. Это воспоминание заставило Адониса удержать Анну от отъезда в Америку. В следующую минуту он быстро увел ее из порта, потому что порт одновременно и манил Адониса, и пугал. Адонис боялся всего незнакомого, боялся долгих путешествий — страх, знакомый и мне. Отчасти поэтому я стараюсь писать как можно короче и только о том, что было на самом деле.
И вот Анна и Адонис встретились с Копенгагеном.
Они поселились в квартирке в Кристиансхауне, в доме, дальняя стена которого выходила на узкий канал, а чтобы добраться до входа, нужно было пройти по закоулкам, сквозь лабиринт дворов, через внезапно возникающие проходы и подворотни. Когда они впервые увидели свое будущее пристанище, верхние этажи освещало закатное солнце, а из-за голубого марева, поднимавшегося от канала, казалось, что все это внушительное строение вот-вот отправится в плавание в туманное море.
— Это корабль, — сказала Анна.
В ту же минуту она вдруг поняла, что дому этому суждено уйти в небытие, но ничего не сказала, так как чтобы получить здесь хотя бы две комнатенки, им с Адонисом пришлось добраться до тесной запыленной канцелярии на окраине города, где щуплый клерк заставил их подписать бумагу, что они не социалисты, и что у них нет — и никогда не будет — детей, и что они обязуются соблюдать правила. Вся процедура сопровождалась его рассуждениями о том, что бедняки того и гляди начнут размножаться, как крысы, полезут изо всех щелей именно в тех домах, управление которыми возложено на него, и заполонят весь город, словно восставшие из могил призраки.
Дом находился в богом забытой части Кристиансхауна, куда полиция давно уже перестала посылать патрули и где единственным уличным освещением были масляные лампы прошлого века, толку от которых все равно было немного, потому что фонарщики боялись узких здешних улочек так же, как и полицейские. Впервые в жизни у Адониса появилась крыша над головой, при этом, можно сказать, своя собственная. Теперь ему не надо было постоянно переезжать с места на место, и он был счастлив, потому что был полностью поглощен своим чувством и потому что по вечерам мог открыть дверь ключом, а не отмычкой, и вместе с Анной раствориться в любви, и ему больше не нужно было, как всем в его роду, бояться, что кто-то им помешает, настигнет их или вдруг внезапно распахнется дверь.
С самого начала Анна чувствовала, что они оказались в какой-то Атлантиде, при этом она никому не смогла бы объяснить это свое ощущение, но именно оно, как мне кажется, проливает новый свет на гибельный мир трущоб и, к примеру, на этот дом. Я всегда считал его обычным доходным домом, возведенным на скорую руку для сдачи жилья беднякам, этакой иллюстрацией унылых городских будней тех людей, жизнь которых представляет собой один длинный, монотонный серый день. Но на самом деле Анна оказалась права — все обитатели дома находились в пути, все это сообщество: проститутки, пролетарии, дети, домохозяйки, живущие на пособие бедняки, лавочники, страдающие чахоткой молодые люди, собаки и крысы — все они верили в то, что их дом, эта неподвижная махина, в любую минуту может оторваться от берега и увезти их по морям в более теплые и более счастливые края.
В первое время Анна с Адонисом жили своей любовью и теми деньгами, которые Адонису выплатили в театре. Деньги эти быстро таяли, поскольку любовь усиливала аппетит, и они покупали портвейн, фрукты, пирожные. Все это они поглощали лишь тогда, когда вставали с постели, чтобы посмотреть, как солнце освещает желтые стены домов или как восходит луна над церковью Христа Спасителя, возвышавшейся прямо напротив тюрьмы, откуда Рамзес Йенсен в свое время бежал, чтобы разыскать своего отца и отомстить, что в очередной раз напоминает нам о том, сколь малое расстояние отделяет любовь детей от грехов родителей. Некоторое время спустя Адонис нашел работу, а Анна принялась изучать окружающую ее жизнь.
Когда она впервые попыталась обойти дом вокруг, то сразу же потерялась в лабиринте переулков и проходных дворов. Оказалось, что все первые этажи и подвалы заняты кабачками, кафе или танцевальными заведениями, и во всех их названиях обязательно присутствовали иностранные, экзотические слова, а под потолками висели клетки с попугаями и гекконами, привезенными теми самыми матросами, которые сидели у дверей и равнодушно смотрели на проходящую мимо девушку. Анна без всякого страха встречалась с ними взглядом и догадывалась, что эти на всю жизнь загоревшие мужчины, повидавшие весь мир, живут своими мечтами. И в этом Анна была совершенно права. Иностранные названия питейных заведений вызывали у них в памяти ласковый климат Бекии, Парамарибо или Байи; позже, уже на другой улочке, они переживали недолгие, но жестокие шторма Огненной Земли и рушащиеся стены воды 40-х широт, после чего их относили на руках в кровать, чтобы они могли и дальше мечтать о воображаемом плавании. С ребенком на руках Анна бродила по длинным коридорам, где обитали проститутки и где через открытые двери она разглядывала развешенные по стенам дешевые цветные картинки, якобы изображающие тихоокеанские острова, куда
