Наследник - Марк Арен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не пиши писем, – сказал он. – У тебя ведь осталось в детдоме много друзей, так?
Михаил кивнул в ответ. Друзей у него было и вправду много. Весь детдом. Не считая Анки, с которой они собирались уехать на остров Крит, чтобы стать разведчиками коммунистов-подпольщиков. Потому что Анка – это не только друг, но и будущая жена. Они решили пожениться через несколько лет, если не успеют до этого погибнуть в горах или в застенках.
– Я знаю, тебе захочется написать, – продолжал дядя Сережа. – Ты будешь учиться в Суворовском. Это почти то же самое, что армия. А в армии трудно без писем. Многие ребята будут получать письма. И ты тоже захочешь, чтобы тебе пришло письмо. А для этого надо сначала самому кому-нибудь написать. Вот я тебя и прошу – не надо этого делать. Не пиши и не жди писем. Так надо. Я постараюсь часто к тебе приезжать. Погуляем. Поговорим. Но писать – не надо. Никому, никуда. Добро?
Пройдут годы, и дядя Сережа – поседевший, но все такой же крепкий и веселый – снова попросит его об очень странном одолжении. После долгого перелета Михаил, пошатываясь, спустится по трапу в аэропорту имени Хосе Марти. Дядя Сережа проводит его до края летного поля и остановится перед барьером. «Дальше ты пойдешь один, – скажет он. – Дальше, брат, сам. Может быть, и увидимся еще когда-нибудь. Так вот запомни. Это очень важно. Если ты где-нибудь встретишь меня, сделай вид, что не знаешь. Никогда не показывай, что знаком со мной. Я сам к тебе подойду, если будет возможность. А так ты меня не знаешь. Добро?»
Говорят, вылупившийся птенец принимает за свою мать то существо, которое видит в первые секунды своей жизни. Так и Михаил на всю жизнь сохранил к дяде Сереже любовь, которая должна была достаться его родителям. И больше не любил никого и никогда. Потому что любить было нельзя. Слишком больно расставаться.
Он прожил год на Кубе в католическом монастыре, совершенствуя свой испанский. Затем вместе с группой миссионеров снова перелетел океан и оказался в Испании. Здесь его встретил Борис Борисович, князь Ухтомский. Прямо в Мадридском аэропорту Михаил переоделся, сменив монашеский балахон на строгий костюм.
Тогда он впервые в жизни повязал галстук – после невыносимо долгих мучений перед зеркалом. Борис Борисович стоял рядом и завязывал галстук на себе, чтобы Михаил мог, повторяя его манипуляции, затянуть узел по всем правилам. Когда же узел принял идеальную форму равностороннего треугольника, Михаил сдавленно спросил: «Это обязательно? Ходить с удавкой на шее, обязательно?»
«Почему все вы, Романовы, так ненавидите галстуки?» – Борис Борисович пожал плечами, любуясь своим отражением в зеркале.
Они сели в поезд и уехали к морю. По дороге князь рассказал, что теперь Михаил будет жить в семье Ухтомских. Формально он считается усыновленным. Но ни он, ни его супруга не претендуют на роль родителей и не требуют от Михаила проявлений сыновней любви, что было бы верхом лицемерия. Требуется же от Михаила совсем другое – терпение и труд. Его будут учить двадцать четыре часа в сутки. И повязанный галстук – только первое упражнение из того курса, который нужно будет пройти.
Дом Ухтомских – весьма скромный по местным понятиям – поразил Михаила комфортом, обильной и разнообразной едой, ежедневной сменой одежды, огромной библиотекой, неисчерпаемой коллекцией музыки и видеокассет. Спустя годы он смог более трезво оценить свалившуюся на него аристократическую роскошь и понять, что на самом деле условия его жизни тогда были лишь ненамного мягче, чем в детдоме.
Подъем в шесть утра и ни минутой позже. На завтрак – чай, хлеб, немного масла. Если накануне не было провинностей, то чай подавался сладким. Мясо на обед готовили только два-три раза в неделю. Правда, иногда Ухтомские давали для гостей парадные обеды с шедеврами русской и испанской кухни. Но для Михаила эти обеды были сущей пыткой, потому что на них отрабатывались тонкости этикета вплоть до угла наклона головы во время выслушивания реплик того или иного гостя. И почти каждый раз после таких испытаний наутро он пил чай без сахара, да еще и должен был догадаться, в чем состояли его вчерашние промахи и ошибки.
Да, одежду меняли каждый день, но он сам стирал свои носки, трусы и спортивную форму. Да, стеллажи с видеокассетами вздымались под потолок – но пользоваться телевизором ему разрешалось лишь по воскресеньям, два часа после ужина. Музыкальные диски были доступны постоянно, и он мог слушать своих любимцев – Азнавура и «Битлз» – во время тренировок в гимнастическом или фехтовальном зале. В любую свободную минуту он уединялся с книгой. Но этих свободных минут было так мало…
И комнатка у него была тесная, холодная, угловая, в самом конце коридора на последнем этаже старинного особняка. И кровать – такая же, как в училище, узкая и жесткая, с тоненьким матрасом. Зато какой вид открывался из окон этой каморки! Просыпаясь на рассвете, он смотрел в окно и видел, как над горами встает солнце. Вечером он глядел в другое окно и любовался закатом над морем. А если сбежать по крутой тропинке, то через десять минут можно было оказаться на пристани среди рыбаков, а по выходным после церковной службы можно было выйти в море… Надо ли говорить, как тяжело было ему расставаться с этим домом? Но он с самого начала знал, что разлука неизбежна. И старался не привязываться ни к чему – ни к дому, ни к вещам, ни к людям, которые его окружали.
В процессе обучения он кочевал из города в город, из
