Мёртвое море памяти - Елена Кузьмичёва

Я думал о дурманящей жаре южных пляжей, где в эту самую секунду бродят тысячи людей, отыскивая для себя раскаленный квадрат песка, кое-как пробираясь между голыми телами, покрытыми каплями пота. На северном пляже, где очутился я, не было ни души, если не замечать гуляющих вдалеке, – а как легко было их не замечать! Невыносимо легко. На пляже стояла только одинокая желтая лавочка, на ней я примостился с самого края, повсюду летали голуби. Всеми органами чувств я впитывал в себя упоительное, северное одиночество, радующееся ветру, – отнюдь не счастью, – потому что и счастье – всего лишь ветер.

Вечное счастье возможно только в мелодрамах, но и там это лишь короткая видимость финальной сцены. Зрителей всегда обманывают. Им дают выплакать целое море радостных слёз и покинуть кинотеатр с приятным чувством, что всё в мире заканчивается поцелуем. Всё самое важное происходит в тот момент, когда в фильме пускают последние титры. За кадром.

Я не верил, что всё в мире заканчивается поцелуем и быть может, поэтому смутно не желал возвращаться назад, в ту жизнь, которую я теперь называл своим прошлым, и безрезультатно гнал прочь из памяти. Я не верил в счастливые встречи, как не верил в финал мелодрамы, я убеждал себя в том, что вовсе не хочу этих встреч, объятий, миллиона вопросов, – это всё чепуха, только видимость, сантименты. Однако чувствовал, что я буду вовсе не рад, если, вернувшись, не увижу ни одного знакомого лица, которое улыбнется нашей встрече и спросит: «Где ты пропадал всё это время?».

Я боялся, что я вернусь – и ничего не произойдет, и даже воздух останется неподвижным. Я боялся, что никто не задаст мне этого злосчастного вопроса. Я боялся, что какая-нибудь неверная деталь разрушит совершенный образ прошлого, созданный памятью и фантазией, но нарисованный поверх подлинного холста. Так нервный художник, отчаявшись создать шедевр, злыми широкими мазками зачеркивает гениальное полотно, а его догадливые потомки осторожно соскабливают верхний слой, пробиваются к правде сквозь разрушительную эмоцию творца…

Я боялся, что всё изменилось – я был уверен – что всё изменилось. Но мне не хотелось болезненного прозрения, внезапного разоблачения всех иллюзий. Нет. Я хотел оставить всё так, как есть. Оставить, как есть. Не дышать на карточный домик, задержать воздух в легких.

Какой жалкий финал. И это я желал жить в вечном беспокойстве, напряжении душевных сил? Но что стоили те мои слова, если я позволяю своим мыслям засыпать над прахом прошлого, томиться в гранитном, надгробном постоянстве памятных дат и жить наедине с собой в вакууме придуманных смыслов? Я не сделал ни шага в прошлое, не сделал ни шага в будущее. Я просто обязан был шагнуть, но медлил, как обычно, не решаясь изменить свою жизнь. Не решаясь прозреть.

Воображаемые льды затерянного вдали противоположного берега звали меня пуститься вплавь подобно бесстрашному кораблю, который умеет пересекать реки, промерзшие до дна. Ветер порой приносил с собой легкие, почти невидимые снежинки, но я не мог поверить в этот холод, как не могу поверить в то, что все птицы, летящие на юг, достигают своей инстинктивной цели.

Наблюдая, как по вечернему небу, обгоняя облака, летят самолеты, я жалел улетающих на юг и разбивающихся о камни птиц, я плакал о птицах, утопающих в море. Изо всех сил сжимая пальцами тающий в руках осколок памяти, я застыл на грани между решающим шагом и отсутствием любого шага. Минуя секунды, подобно скоростной электричке, я ожидал своей станции, как конечной точки, в которой смог бы остаться навечно, если бы только захотел. Наблюдая, как по вечернему небу летят самолеты, я хотел бы сделать десять шагов назад, но поскольку шаги назад лежат за пределами достижимого, я только застыл на грани между возвращением и его невозможностью. А самолеты всё обгоняли и обгоняли облака, подтверждая вечное повторение.

Каждую секунду я повторял сам себя. Я повторял из года в год, изо дня в день, из страницы в страницу. Я повторял себя из вопроса в вопрос и упрекал себя в беспомощности перед мысленными ответами.

Я надолго остался в этом прибрежном городке, который возвращал к жизни мои мысли, заставляя смотреть на море, чувствовать ветреный день, пронизанный криками чаек и жизнью, которую я хотел себе вернуть. Где-то в подсознании созревало закономерное решение. Сознательно я утопал в холодном покое размеренных волн.

Страница 76

Говори

Здесь начал рушиться мой замок из слоновой кости – мои иллюзии – обреченные стать пылью под свежим морским бризом. Я всегда думал, что запоминается лишь то, что важно. Но однажды я гулял по пляжу, и мне навстречу шла женщина. У неё были иссиня черные глаза, от взгляда которых становилось не по себе. В этот день я понял, что помнить можно всё, что угодно.

«Сегодня тёплый ветер» – сказала она, не дойдя до меня двух шагов. Я сказал: «Да, я люблю тёплый ветер». «Ещё вы любите сидеть на берегу моря» – произнесла она с улыбкой на губах. Мне стало не по себе от ночи в её глазах, но я отбросил прочь это ощущение и спросил, откуда она знает о том, что и это я тоже люблю. Она сказала, что видела меня здесь четыре дня назад, когда был роскошный алый закат и полное безветрие.

Я вспомнил тот вечер, я сидел рядом с желтой лавочкой и перебирал руками песок. Я помнил многое из того, о чем я думал. Но ужасней всего было то, что я помнил эту женщину. Она прошла справа от меня, как будто нарочно пересекая по диагонали мысленно нарисованный на песке квадрат. Я помнил даже ничем не примечательное её серое платье и вьющиеся волосы, выбивающиеся из-под платка, края которого, спадая вдоль плеч, развевались от ветра её быстрых движений. Я едва взглянул на неё, я не заметил в ней ничего особенного, но, черт возьми, я это помнил. Мне незачем было это запоминать, это не имело значения, но всё-таки я запомнил. Было ли это случайное ничем не мотивированное запоминание или просто злая шутка памяти, но всё во мне перевернулось. Что стоили воспоминания, которые я хранил до этого, как бесценный клад прожитого? Они ничего не значат, оскорбленные этим крохотным бессмысленным фрагментом памяти.

«Я тоже видел вас», – не скрывая обреченности в голосе, произнес я и заметил, что ночь в её глазах больше не вызывает во мне страха.

Она удивилась обреченности в моем голосе. Мне пришлось объяснить ей свою интонацию, хотя я прекрасно знал, что ничего ей не должен.

Она сказала: «Это всего лишь случайность». Я сказал: «Это всего лишь крах иллюзий». Она сказала: «Что за чушь?» и громко рассмеялась. Я сказал, насколько мог мягко: «Всё это вас не касается». Её лицо стало серьезным, словно я внезапно открыл ей суть вещей. Я рассмеялся, потому что знал, что сказал всего лишь грубость. Она обиженно глядела на меня исподлобья, будто я смеялся над ней.

Я подумал, что настало время узнать её имя. Я спросил: «Как вас зовут?». Она ответила: «Зови меня Когда-нибудь». Я изобразил на своем лице вопросительный знак и ждал ответа. «Или просто никогда» – добавила она, манерно закатив глаза, и улыбнулась странной улыбкой, которой я действительно больше никогда не видел. Её улыбка была как четвертый угол треугольника.

Мы сели на желтую лавочку, где я до сих пор всегда сидел один. Первые несколько минут я чувствовал, как она нарушает пространство моего одиночества, но потом я смирился с этим, потому что знал, что эта лавочка свяжет нас лишь на несколько минут. Или часов. Какая разница?

Как истинная женщина, она рассказывала мне о своих мужчинах. Их было так много, что я быстро сбился со счета и стал просто слушать, качаясь на волнах её мягкого, негромкого голоса. Она совсем их не любила, и меня это огорчало. Ночь в её глазах говорила мне, что это неправда, и из беспричинной любознательности я вопрошал её о чувствах, которых, быть может, сам никогда не испытывал. Я привык быть взыскательным слушателем, а взыскательного слушателя интересует только правда.

Вскоре я понял, что море её памяти высохло в пустыне утраченных возможностей. Я заметил на запястье её правой руки небольшую татуировку: ГОВОРИ. Сначала мне показалось невежливым спрашивать об этом, но, вспомнив свою недавнюю грубость, я решил, что терять мне нечего. К тому же, если бы она скрывала свои смыслы, то держала бы их в голове, а не на запястье. Я спросил её, и она начала говорить.

Она рассказала мне об утраченных возможностях.

Они знали друг друга всю жизнь и не перемолвились ни словом. Ещё ребенком она выходила во двор и видела там его играющим с друзьями в мяч на небольшой расчерченной мелом площадке. Она смотрела на него и проходила мимо. Мимо его черных волос, чуть смуглой кожи, серьезных карих глаз. Так случалось каждый день. Она не знала, смотрел ли он на неё, но всегда замечала его присутствие, хотя не помнит ни одного из его друзей. А потом он пропал. Лишь спустя несколько лет она узнала, что он живет в другом городе. Но он вернулся. Каждый раз, выходя в подъезд, она неосмысленно ждала встречи.