Мёртвое море памяти - Елена Кузьмичёва

Переулок вел меня извилистым путем, дорога постоянно распадалась на узкие тропинки, выбирая одну из них, я сновал между старыми, почти нежилыми домами, многие из которых являли собой обуглившиеся останки пожара. Лишь изредка я видел окна, в которых был зажжен свет, то и дело лаяли собаки, остерегаясь моих шагов. Я вообразил себя затерянным странником, блуждающим впотьмах по лабиринтам времени в поисках выхода. В конце переулка я нашёл лишь тупик, и мне пришлось повернуть обратно.

Навстречу мне снова шла та самая старушка. Она шла медленно, неуверенно, абстрактно – как человек, который не знает, куда идет, но стоять не в силах. Поравнявшись со мной, она посмотрела мне в лицо своими блестящими глазами, вероятно уже забыв о нашей недавней встрече под фонарем. Мне стало жутко от этого взгляда, словно из его глубин сама смерть смотрела на меня, но на меня смотрела вовсе не смерть, даже наоборот – воплощенная во взгляде идея, фанатизм слепо верующего, уверенность в незыблемости секунды.

– Сколько времени? – Спросила она.

– Семнадцать тридцать. – Ответил я и, не останавливаясь, прошёл мимо неё, глядя под ноги.

Неуверенно озираясь по сторонам, я вскоре покинул переулок и зашел в первое попавшееся кафе, чтобы на время утонуть в громкой музыке, чужих разговорах и кружке горячего чая.

Страница 79

Хватит

Ещё одна чужая жизнь смутно легла на мои плечи. Я очень устал. Мои воспоминания были морем, которое медленно утекало прочь. Под тяжестью воды я не мог дышать, и я сбежал от прошлого, чтобы вынырнуть на поверхность и поймать ртом глоток воздуха. И вот я вынырнул, и сделал безуспешный, жадный вдох, оказавшись в безвоздушном пространстве. Море отхлынуло, я стоял на его обнаженном дне и гладил руками тяжелые камни, и смотрел на небо, которое было пустым, как вся моя жизнь.

Море, вернись. Однажды в летней беседке, полной ажурного света, проникающего сквозь ветви деревьев, я говорил с мужчиной. На нём были домашние тапки, кожа была похожа на измятый лист бумаги, а в правой руке была бутылка водки. Неопрятные пепельные волосы неровными прядями спадали на лоб. У меня в руках была книга, которую я только что купил, и ветер шелестел нетронутыми ещё страницами, как зелёными листьями. Внутри у нас была совсем иная погода.

– Уже давно я не вижу во всем этом смысла, – говорил мужчина и пил большими глотками прямо из бутылки.

Я хотел вернуть ему желание жить, но не мог. Слишком мало этого желания тогда было во мне самом. Оно жило внутри только инстинктом самосохранения, но никаким смыслом не наполнялось. Я никогда не мечтал о смерти. Но и о жизни я тоже не мечтал. Всё это происходило со мной помимо моей воли. Моя воля выразилась лишь в бегстве, – слепом порыве унестись прочь.

Чем я мог ему помочь? Я только слушал его, глядел на его водянистые, бесцветно голубые глаза, хмурые брови, глубокие морщины вокруг поджатых, старческих губ. Он говорил, что все молчащие со временем становятся немыми, и я думал, и я пугался своей собственной немоты.

– Мой отец пропал без вести на войне. Я помню только один эпизод, – когда он выходит из дома, хочет обнять меня, но я убегаю и прячусь за широкой дверью. Мне было страшно его терять – но я потерял, и он ушел, так и не попрощавшись со мной. Больше я его никогда не видел.

Я не знал, что ответить, слова не сопрягались друг с другом, зыбучими песками утекали мысли. Вскоре я ушел, сказав, что опаздываю, хотя никуда не торопился. Он оставил мне свой номер телефона, написав его моей ручкой на пачке из-под сигарет. Я взял его, но заранее знал, что не позвоню. Тридцать восемь, десять, шестьдесят семь, – прочитал я и выбросил пачку в мусорный бак за углом. Но эти шесть цифр странным образом остались в памяти.

Теперь на улице осень, и с неба не упало ни капли дождя, и птицы кричали пронзительно и тонко, и во всех домах зажигались окна, как будто назло всем войнам мира, своим светом утверждая жизнь.

Я был не прав. Из моей жизни уходили люди, а я спокойно смотрел на их исчезновение, словно никогда их не знал. Ушёл Тимур, Алла молчала, Анна покоилась на дне воспоминаний, родители жили в разных городах, которые я всё это время объезжал стороной, я забывал первых встречных, словно они были вовсе не людьми, а только картонными декорациями, умело расставленными на моём пути невидимым режиссером. Я молчал им вслед, словно никогда их не знал. Все они покидали меня, я уезжал от них прочь на скорых поездах. Мы всегда шли в разные стороны, а я не замечал и думал, что нам всегда по пути, что они всегда будут в моей жизни, подобно бронзовым статуям и остановившимся часам.

Эти люди оставили во мне неизгладимый след своего присутствия. Простым пожатием руки, немым присутствием, звуком голоса, касанием плеч они заставляли меня воскреснуть для жизни, я грелся у огня их слов, они умели заставить меня говорить, когда я не мог извлечь из глубин себя ни звука. Да, они умели разбудить меня, извлечь из губительной глубины мысли, они верили в меня больше, чем я сам, – даже если не всегда хорошо понимали, в кого они верят. Но теперь они уходят, одним широким шагом переступая горизонт, а я только молча протягиваю руки им вслед.

Внезапно, как откровение о жизни, я ощутил боль, но на этот раз меня ранили не секунды. Время только неслось вперед, как подводные течения, не оставляющие следов на поверхности воды. Сознание собственных ошибок взрывалось внутри запоздалой, мощной гранатой.

Тридцать восемь, десять, шестьдесят семь. Номер, по которому я никогда не позвоню. Довольно. Я набрал знакомые цифры и услышал только длинные гудки. Я произнес про себя эти шесть цифр, мысленно проверяя, не ошибся ли, и вновь набрал знакомые цифры, но услышал только длинные гудки. И зашумело время, с рокотом прокатилось по миру, и безжалостные секунды толкнули меня в спину, заставляя смотреть в лицо всему, что произойдет позже.

Что мне предстоит утратить ещё?

Скольких живых людей я безвозвратно потерял?

Сколько их умерло на моих глазах? Сколько – ещё умрет?

Сколько смертей я придумал, спасаясь от настоящего?

Я был в городах, где не умирают от голода истерзанные жизнью дети, где не летают над головами снаряды, где не бушуют цунами, наводнения не смывают улицы, где не извергаются вулканы и прохожие не погибают в перестрелках. В этих спокойных городах просто живут люди, у которых есть память – и время, чтобы помнить. Этого достаточно, чтобы быть счастливым или быть несчастным.

Но кто рассказывает о счастье? Разве хотелось кому-нибудь сбросить с себя груз самых лучших дней своей жизни? О счастье чаще всего молчат, а если говорят, то не более минуты. Почему счастье можно уместить в одну минуту, а об отчаянии можно рассказывать часами? Мне никогда не рассказывали о счастье, я забыл, что это такое, но всегда есть шанс вспомнить забытое.

Я устал убегать – бегство утратило смысл – я жил только памятью о прошлом, которое незаметно, но неизбежно утрачивал. День за днем… Но жизнь не менялась. Я только острее ощутил отчужденность от всего мира, от каждого человека, вихрь времени уносил меня всё дальше, как ураган уносит в неизвестность вырванное с корнями дерево. И только часы в моем кармане невозмутимо отрицали время.

К моим воспоминаниям присоединились открытые раны чужих жизней. Жизней, которые я мысленно проживал, чтобы их обладатели могли сделать шаг вперед. Я был примерным слушателем и запоминал каждую деталь, хранил чужое прошлое в себе, как мужчина в шумном городе хранит у себя в комнате оставленные книги.

Что тяжелее?

Сколько книг я прочитал за свою жизнь? Сколько будет километров, если вытянуть всё прочитанное в одну строку? Сколько книг получится, если записать на бумаге все чужие жизни, о которых я узнал? Насколько они будут тяжелее или легче того, что я носил в себе?

Не нужно ничего записывать. Всё написанное должно быть сожжено, книги только уносят прочь от реального, как ветер, они заставляют проживать не свою жизнь. Всё написанное должно быть сожжено, так же как воспоминания должны быть достоянием личности, зачем мои попутчики были со мной откровенны? Что за малодушная склонность к откровенности с первым встречным? Ведь для каждого я был первым встречным.

И я – я искал в них спасения!? Чужие воспоминания не спасли меня от моих собственных, они дали мне лишь страх утратить себя между незримыми страницами жизней, которые были прожиты не мной.

Страница 80

То, что должно было случиться

Я знал, что рано или поздно это должно было случиться, – так сменяют друг друга день и ночь, времена года, лунные фазы – невыносимая цикличность бытия. Всё повторяется, даже земля ходит кругами, каждое поколение замыкает новую окружность.

Круг жизни вновь сомкнулся вокруг меня: я должен был оставить свои скитания, должен был вернуться в точку отсчета своего исчезновения и прожить свою жизнь заново, не отворачиваясь от неё и не обращаясь в бегство. Иметь смелость сделать это.