Мёртвое море памяти - Елена Кузьмичёва

Они знали друг друга всю жизнь и не перемолвились ни словом. Ещё ребенком она выходила во двор и видела там его играющим с друзьями в мяч на небольшой расчерченной мелом площадке. Она смотрела на него и проходила мимо. Мимо его черных волос, чуть смуглой кожи, серьезных карих глаз. Так случалось каждый день. Она не знала, смотрел ли он на неё, но всегда замечала его присутствие, хотя не помнит ни одного из его друзей. А потом он пропал. Лишь спустя несколько лет она узнала, что он живет в другом городе. Но он вернулся. Каждый раз, выходя в подъезд, она неосмысленно ждала встречи.

– Это было нисколько не романтическое ожидание, нет, – продолжала она немного смущенно, но я видел, что ей стало легче, – Мне просто хотелось взглянуть на него, словно он был моим старым добрым другом, который должен был вот-вот вернуться в мои распростертые объятия.

Я бы сказал – нераспростертые необъятия. Ведь кроме взглядов между ними ничего не было. Они встретились. Она заметила чёрный узор татуировок, которые словно идеально подходили к его по-прежнему смуглой коже. Она улыбнулась этой встрече только когда они, как прежде, прошли мимо друг друга, и он оказался за её спиной. Эти мимолетные моменты, по странной неслучайности, вплелись в неверную реальности ткань памяти, словно несли с собой что-то, не оцененное по достоинству в мыслях, но бесценное где-то вдали, на неосмысленных горизонтах. Когда он вернулся, ей впервые захотелось спросить его обо всем. Вернее, о чем угодно. Миллион вопросов, которые никогда не будут заданы. Одним жарким июльским днем его тело с многочисленными ножевыми ранениями нашли на обыкновенном городском асфальте, который спустя пару часов затоптали пыльные подошвы, лишенные души вплоть до теплого мяса, покоящегося внутри ботинок.

Ему было 25 лет. И больше ему никогда не будет. И ни одного вопроса больше не будет задано, как не был задан ни один. И сколько ни будет она вглядываться в темноту пропахшего никотином подъезда, пробираясь по грязным от её и его выкуренных сигарет лестницам, никогда больше он не пройдет мимо, не сказав ни слова.

ГОВОРИ.

Страница 77

Одна секунда и всё остальное время

Пасмурным осенним днём, совершенно серым от туч и совершенно жёлтым от листьев я медленно шел по чужому тротуару, вглядываясь в чужую улицу, чтобы после заполнить ею пустоты памяти о сегодняшнем дне.

Ветер то и дело взрывал охапки солнечно-жёлтых листьев, они испуганно метались в воздухе и вновь падали на асфальт. На секунду мне показалось, что вокруг не было ничего кроме неба, ветра и листьев. Но спустя секунду я увидел чуждые мне лица, в которых я не видел различий, размокшую замшу ботинок, у которых отклеилась подошва, открывая путь мутным ручьям, извилистым лабиринтом покрывших асфальт. Увидел машины, и мокрые дома, увидел свои замерзшие руки и расстегнутую пуговицу на сером пальто. Застегивая пуговицу и нащупывая в кармане сумки перчатки, я размышлял о секундах.

На секунду мне показалось, что вокруг не было ничего, кроме неба, ветра и листьев, но потом я увидел понурые лица и грязные ботинки. На секунду мне показалось, что я должен быть сейчас рядом с мамой, но я сказал «ладно, пока» и уехал из города. На секунду мне показалось, что я люблю Анну как прежде, но время истекло и напомнило о себе. На секунду мне показалось, что мне стоит вернуться обратно, но в следующую секунду я смеялся над собой за подобные мысли. На секунду мне показалось, что Алла не умерла. До поднятых к дождливому небу усталых глаз, до замерзших рук, так и не нашедших перчаток, до застрявшего внутри отчаянного крика и до обреченного молчания мне хотелось бы знать, что вернее – эти несколько секунд или всё остальное время?

Я запрыгнул в старый автобус, до краев наполненный чьими-то лицами, одеждой, телами, и думал о том, насколько эквивалентны друг другу все эти ноги, руки, куртки. Ныряя в этот автобус, я думал только о себе. Я знал: стоит мне выйти из него, и пустующее место займет следующий пассажир. Тот, кто находится ближе. Вот и всё. Выходить из чьей-то жизни всё равно, что из автобуса. Мне скоро выходить. Меня тоже выбросят из головы. Мне наплевать. Я даже рад этому.

Выныривая из автобуса, я думал только о себе. Неужели это я? Это я ненавидел людей, которые курят и ходят в рваных ботинках? Это я измерял расстояние от дома до школы в шагах, и каждый раз сбивался, встречая по пути одноклассников? Это я пригласил свою первую девушку на свой первый танец на школьной дискотеке? Это я любил смотреть, как догорают свечи и запах – этот теплый запах – жженой бумаги?

Я не верю, что всё это было со мной, я не верю, что этого со мной не было. Я только знаю, что каждую секунду теряю обрывки прожитых дней, встреч, изжитых мыслей. Чёрная дыра моих воспоминаний жадно пожирает их детали и смыслы, выплевывая в тарелку памяти обглоданный скелет обессмысленных фактов. Я был счастлив, я был в отчаянии. Но всё прошло, и теперь уже неважно, улыбался ли я в свой первый день рождения, обжигался ли я воском, когда смотрел на догорающие свечи, какого цвета были глаза у моей первой девушки, как называлась песня, под которую мы танцевали, и что было написано на том вожделенном листе бумаги, который я яростно поджигал неверной, готовой потухнуть спичкой. Всё неважно – всё прошло.

Важна только эта, стынущая на сквозняке времени жалкая секундочка, когда я чиркнул спичкой и поджег очередную сигарету, а проезжающая мимо машина забрызгала жидкой грязью мои бежевые джинсы. Можно было бы подождать секунды менее жалкой, но сколько для этого придется сжечь спичек и сколько раз поймать брызги из-под колес? Я не вел счета секундам, потому что это было гораздо сложнее, чем считать число шагов от дома до школы. Я выбросил сигарету, и на неё тут же наступила чья-то торопливая нога. Я выбросил себя из головы и зашагал прочь.

Страница 78

Семнадцать тридцать и Ничто

На улице темнело. Я не знал, куда направиться, и поэтому бессмысленно шёл по обочине проезжей части. Дорога сужалась, фонари гасли на моем пути всё чаще, машины обгоняли меня всё реже, – как всегда, я инстинктивно нашел ту часть города, где почти не обитают люди.

– Сколько времени?

Этот вопрос прозвучал, как приговор, в тишине безлюдного, почти не освещенного переулка, куда я забрел, бесцельно блуждая по окраине города. Вопрос задала странно одетая старушка с потускневшим от времени лицом и блестящими на нём глазами, словно только с них каждый день тщательно стирали пыль.

– Не знаю, – честно ответил я. Мои часы показывали 9:28 в любое время, а телефон почти всегда был выключен.

– У вас что, нет часов?

– Есть. – Ответил я вновь честно, хотя мне ничего не стоило соврать, чтобы поскорее пойти своей дорогой. Но я не знал, куда ведет мой безлюдный путь, не знал даже, что меня ждет в конце этого переулка, к чему было торопиться?

– Тогда скажите, сколько времени.– Оглушила тишину спокойная, но настойчивая просьба.

– На моих часах время остановилось.– Тихо объяснил я. Я боялся говорить громко в этом безмолвии, которое окружало нас, высвечивая единственным горящим фонарем двух случайных собеседников, словно совершающих своими голосами преступление против тишины.

– На моих тоже. – Ответила она.

– В таком случае, что вам до чужого времени?

Она ничего не ответила, словно обдумывала мои слова.

– По моим часам сейчас двадцать один двадцать восемь. – Поделился я, не желая уходить в темноту из-под единственного в переулке фонаря.

– Сейчас семнадцать тридцать. – Неожиданно громко возразила старуха, и тишина отхлынула. – Поезд прибывает в семнадцать тридцать.

Затем вдруг отвернулась к стене дома, словно забыла обо мне. Она действительно забыла. Обратившись неподвижным взглядом к старым потрескавшимся кирпичам и присев на траву, она что-то невнятно говорила, я смог разобрать лишь несколько слов.

– Семнадцать тридцать. … Знаю, ты устал с дороги, я успею… встречу тебя по пути. Я приготовила тебе черничный пирог… Поезд прибывает в семнадцать тридцать. Где же вокзал? Где стук вагонов? Я уже вижу твои холодные глаза, вижу улыбку. Я ждала тебя столько … Ты улыбаешься мне… Надо торопиться… Семнадцать тридцать… Я ещё успею…

Мне стало не по себе, почти жутко. Я зашагал прочь, но не мог не думать про свою собеседницу. Несмотря на всё увиденное и услышанное, я не мог признать её сумасшедшей. Просто её время остановилось, также как и моё. Но ей эта остановка причинила боль, вызвала замыкание душевных сил. Я не мог справиться с утекающим сквозь меня потоком минут. Она же – не могла покинуть единственную минуту, в которой жила. Что случилось с этим человеком? Сколько лет, и с какого поезда она дожидалась его на воображаемом вокзале? Я догадывался, что все годы, которые она прожила, для неё равны одной минуте. Все остальное стало Ничем. Всё время было Ничем. Кроме единственной минуты. Семнадцать тридцать.