Три Нити (СИ) - "natlalihuitl"

К порогу кумбума вела лестница в три высокие ступени; лекарь легко взбежал по ним, а мне пришлось карабкаться на каждую, пыхтя и отдуваясь.

— Хочешь, я тебя понесу? — обернувшись, предложил бог.

— Сам дойду, — буркнул я, примериваясь к покорению последней ступени. Старик только плечами пожал. Наконец, управившись с подъемом, я вошел внутрь и зажмурился от света. Лапы сами собой сделали еще несколько шагов и остановились, будто приколоченные к полу. Вокруг стало тихо.

Я медленно открыл глаза. Боги сидели за длинным столом, заставленным дымящимися горшками, распечатанными кувшинами и глубокими тарелками. Всего числом восемь… или девять — вместе с небесным лекарем, для которого оставлено было место с левого края. У всех были одинаковые плоские морды и лягушачьи рты. Сложно было даже понять, кто тут мужчина, кто женщина, кто молод, а кто стар!

— Это Шаи, мой сын, — сказал он, кивая на бога, сидевшего рядом с пустующим местом. В их родстве не было сомнений: Шаи походил на отца и худым, жилистым телом, и острыми плечами, и длинной шеей, вытянутой вверх, как у разозленного гуся. Разве что грива у него была темной, а щеки и запястья не пестрели бурыми пятнами. Казалось, молодой лха чем-то встревожен: даже когда он молчал, его губы шевелились, то округляясь изумленно буквой «ба», то кривясь слогом «ла».

Следом за ним, свесив нос в тарелку, сидел бог-гриф — хоть он и лишился своего клюва и лысой макушки, я узнал его по дорогим зеленым одеждам. Когда он поднял голову, чтобы кивнуть мне, в черных с проседью волосах звякнули кольца из молочного нефрита. Глаза, и без того запавшие, были густо подведены тушью; от этого лха казался уставшим, почти измученным.

— Это Нехбет, наш… хм… министр. Учти, ей вы обязаны тем, что еще не померли все от голода, — объяснил слоноликий, а потом, повернувшись к другой части стола, начал перечислять. — Это Сешен-Ай, Сешен…

— Сиа, он так никогда не запомнит! — воскликнула одна из богов, в которой я и без подсказки лекаря признал женщину — по высокому голосу и мягким очертаниям тела, полускрытого накидкой из золотой парчи. Это явно была одна из вороноголовых; и остальная троица демонов сидела тут же, заняв всю правую часть стола! — Меня зовут Камала, того молчуна — Пундарика, эту милашку — Падма, а великана — Утпала.[11]

— Я видел его, — сказал Пундарика, склоняясь над столом, как стелющаяся над землей туча. Из-за сутулых плеч и сонно прикрытых век казалось, что он вот-вот уткнется носом в скатерть и захрапит. — Он спрашивал, как меня зовут.

— Да, ты же из Перстня, — воскликнула самая низкорослая демоница, Падма, и звонко прищелкнула пальцами. Она, вероятно, была и самой младшей здесь: даже глаза у нее были синие, как у новорожденного щенка. — Точно! Следишь за быком! Я тоже видела тебя.

— Тсс, — буркнул огромный Утпала, прикладывая палец к губам. Бугристые, страшные шрамы на его лице то светлели, то наливались кровью. — Вы его пугаете.

Не обращая внимание на поднявшийся шум, лекарь указал на середину стола, куда я сам не смел посмотреть.

— Это Селкет-Маат и Ун-Нефер… — он запнулся, словно раздумывал — стоит продолжать или нет? — Вторая Палден Лхамо и тридцать восьмой Железный господин. Ну же, не бойся! Подними голову.

Я повиновался. Богиня улыбнулась и приветливо кивнула, — а мне пришлось призвать на помощь все мужество, чтобы тут же не броситься прочь из кумбума. Даже в этом, мирном, обличье ее глаза были красными. Красной была и шуба, подбитая мехом снежной лисы. Но само тело Палден Лхамо — ее кожа, плоские когти, губы и щеки, ресницы и волосы, заплетенные в длинную косу, — были белее молока, белее седин старого лекаря, белее даже, чем «каменный сок»[12], рождающийся в заполненных пламенем ямах.

На столе перед богиней лежала плоская маска совы. А рядом стояла вторая, бо́льшая маска, которую издалека можно было принять за горшок — так грубо она была сработана, так сильно истрепалась. Мне видны были царапины и щербины сколов, и даже небрежные мазки краски, из-под которой проступала деревянная основа. Это был странный зверь, не то бык, не то ящерица, с желтыми, как сердцевина яйца, зрачками, затупившимися рогами и двумя рядами кривых клыков, из-за которых вываливался разбухший язык. Его рожа казалась почти смешной… но на хозяина маски мне страшно было смотреть. Отведя взгляд, я разглядывал рукав его синего чуба, отороченный рыжим мехом, и лежащую на маске ладонь. И я готов был поклясться, что там, где пальцы Железного господина касались дерева, облезший лак превращался в змеиную чешую, а краска — в черную шерсть!

— Ну, и что ты собираешься делать с ним, Уно? — спросил лекарь, закончив называть богов.

— Ничего, — отвечал Эрлик тем же тихим голосом, что я слышал с утра — совсем не похожим на рев, который должен был выходить из его пасти по преданиям шенов. — Подержим его здесь, а утром вернем вниз.

— Так просто? — недоверчиво переспросил старик.

— А я знал, что не зря пропускаю сегодня все веселье в городе! — вдруг радостно воскликнул Шаи. — У Железного господина есть совесть и, может быть, даже сердце! За это надо выпить!

— Шшш! — замахнулась на него женщина-гриф. — Уно, разве ему будет безопасно внизу? Шены не слишком-то любят напоминания о своих ошибках. Ленца сегодня сел в лужу; не станет ли он мстить?

— К тому же, вепвавет любопытны, — протянул Утпала, почесывая правую щеку. — Особенно твои колдуны. Ребенку выгрызут мозги до самого хребта, если решат, что внутри есть хоть что-то интересное.

— Мы можем приглядывать за ним, — подала голос Падма.

— Да, но не все же время! — покачала головой Камала; и только Пундарика ничего не сказал.

— Что же, вы хотите оставить его здесь? — спросил Железный господин, и прочие лха, задумавшись, притихли. — Есть способ проще. Чтобы шены не навредили Ринуму, слуге Перстня, сыну рогпа и самадроги, родившемуся в год Мевы Черная Двойка, он просто перестанет быть им. Посмотри на меня, мальчик, и ответь — как твое имя?

Волей-неволей мне пришлось задрать подбородок и заглянуть в светлые глаза бога, похожие на зеркальную поверхность Бьяцо.

— Как твое имя? — повторил Железный господин. Что-то щелкнуло в ушах — и еще раз, и снова. Этот звук я слышал раньше, на площади Тысячи Чортенов, — как будто в череп насыпали еще искрящегося угля, а теперь заливают его ледяной водой. Только на этот раз он был громче, куда громче, и все усиливался.

— Я… — шум в голове мешал сосредоточиться; треск превратился в гудение, гудение — в быстрое путаное бормотание, как будто кто-то пытался подсказать мне ответ. — Ммм…

Странно, но вспомнить имя никак не получалось! Я в недоумении уставился на лапы — те тоже были как будто чужие. Шерсть на них отливала бурой ржавчиной, волнами расползающейся от основания когтей. Губы, шея и плечи оцепенели, будто от холода; только в груди что-то жгло и трепыхалось, как пойманная в кулак оса. Не там ли моя мать повязала невидимый узел, когда я готовился навсегда покинуть дом? Но как ее звали? И где был мой дом?

— Как твое имя? — снова спросил бог. — Разве не Тонгьял Цома, ученик кузнеца?

«Конечно!» — чуть не заорал я; моему облегчению не было предела — вот оно, мое имя. Конечно!

— Прекрати! — лекарь вдруг сгреб меня в охапку, прижимая носом к шерстяному чуба. Дышать стало тяжеловато. — Что ты делаешь!.. Это не лучше, чем убить его! Второе хотя бы честнее.

— Ты не прав, Сиа, — возразила Палден Лхамо, до тех пор молчавшая. — Он так мал, что почти ничего не теряет. Сколько он забудет? Года четыре?.. А если сохранить его рен[13], он всю оставшуюся жизнь проведет в страхе. Тот же Ленца, если захочет, легко найдет его — он, может быть, рассеян, но не глуп. Так что это наилучший выход.

Над столом богов повисла тишина; слышно стало, как за стенами кумбума зимние сквозняки ползут сквозь сорную пшеницу.

— Нет! — Шаи вдруг хлопнул ладонью по столу так, что посуда зазвенела. — Я согласен с отцом — вы не можете просто… стирать…