Безумный поклонник Бодлера - Мария Спасская

– Забавная вещица, – прищурился Лаврентий, разглядывая украшение. – Позвольте взглянуть.

– Что вы, никак не могу, – поспешно пряча сокровище в карман, отшатнулся от него поэт. – Это реликвия. Святая вещь.

Так, за разговорами, юный поэт и не заметил, как доехали до Москвы. Прощался новый знакомый с ним так, точно хотел вытрясти из Михайлова душу. Он обнимал его и хлопал по спине, отстранялся, словно любуясь, и снова приникал к Михайловской груди. Наконец Лаврентий оставил попутчика в покое и неспешно удалился по перрону в сторону выхода, у которого и нанял пролетку. С облегчением вздохнув, Матвей сунул руку в карман и обомлел – браслета не было.

А между тем выгнанный за пьянство из парижского поместья графини де ля Мер конюх Лаврушка Фокин уселся в пролетку и крикнул извозчику:

– Гони в Лефортово!

Резвые лошадки припустили по мостовой, увозя пропойцу в клетчатом костюме подальше от вокзала, где все еще с недоумением крутил головой обобранный юнец. На француженку-графиню Фокин не сердился. Дура баба любила все русское – тройки, сани, русских мужиков и терпела выходки Лаврентия до тех пор, пока тот не уморил по пьяному делу двух лучших графских лошадей. Ну, после этого держать такого конюха было бы совсем уж глупо, и Фокина выгнали из графских покоев в шею. Хорошо хоть, купили билет до Москвы. Но денег не дали, и браслетик восторженного молокососа оказался теперь как нельзя более кстати. Фокин вытряхнул браслет из рукава, куда притырил после того, как вынул у простофили из кармана, и попробовал на зуб. Увлеченный осмотром добычи, он не заметил, как внимательно в него вглядывается жандарм на привокзальной площади. Служивый буквально пожирал разжалованного конюха изучающим взглядом и морщил лоб, будто что-то припоминая. И вот наконец лицо его осветилось гримасой узнавания. Ну да! Конечно! Это же Семен Гомельский, бомбист-народоволец! Именно Гомельский на той неделе бросил бомбу в проезжавшую по Стромынке карету его сиятельства графа Закревского. Задержанные члены террористической группы позже рассказывали, что Гомельский тут же сбежал во Францию. Но в охранке им не поверили, решили, что врут. Дружка выгораживают. Фотографические изображения бомбиста разослали по всем жандармским управлениям, обещая за преступника изрядную премию. За живого ли, за мертвого – все равно. Короткая рука в форменном кителе быстро сунула в рот свисток, вторая принялась на ходу расстегивать кобуру, вынимая револьвер, а ноги уже несли жандарма следом за пролеткой. Шум на привокзальной площади на мгновение перекрыл резкий звук свистка, похожий на пароходную сирену. Затем сирена взвыла снова, и полицейский, раздувая щеки и продолжая отчаянно свистеть, запрыгнул в проезжавший мимо автомобиль, потрясая над собою револьвером.

– Стой, мерзавец! – кричал он на ходу, адресуясь к извозчику пролетки. – Стой, по лошадям стрелять буду!

Тот, испугавшись угрозы, покорно затормозил в районе Аптекарского переулка. Из пролетки зайцем выпрыгнул пассажир и со всех ног устремился к ближайшей подворотне. Никаких грехов за собой бывший конюх не знал, если, конечно, не принимать в расчет треклятый браслет. И, главное, маки оказались даже не серебряные, вот ведь незадача! Но вещь явно стоит денег, и бросать ее так просто не годится. Нырнув в знакомую подворотню, Лаврентий кинулся к трехэтажному дому, у которого росла раскидистая сирень, и, оглядевшись по сторонам, сунул ворованное в дыру от вывалившегося из стены кирпича. Припрятав добычу, он припустил к огораживающему дворик высокому забору. Забор был кирпичный и гладкий, и перебраться через него оказалось не так-то просто. Подтянувшись на руках, Фокин перекинул уже было ногу на другую сторону, но что-то обожгло его бок, затопив тело нестерпимой болью. Последнее, что он увидел, падая на землю, – это бордовое лицо запыхавшегося жандарма и его выпученные от радости глаза.

– Ну что, добегался, сукин ты сын Гомельский! – свистящим шепотом выдохнул он.

Лаврентий хотел сказать, что никакой он не Гомельский, но не сумел – тьма накрыла его с головой, увлекая в бездну. Последняя его мысль была о браслете, который так и остался лежать в стене.

Москва, наши дни.

У проходной жилого комплекса на Юго-Западе уже третий месяц стоял припаркованный ничем не примечательный синий трейлер. В салоне, под завязку набитом техникой слежения, повисла напряженная тишина. Два сотрудника службы внутренней безопасности крупной химической корпорации, не отрываясь, смотрели на монитор, на котором отображалось все, что происходит в пентхаусе элитного жилого комплекса.

– Седой окончательно свихнулся, – раздраженно проговорил тот, кто сидел за монитором.

– Согласен, – сдержанно откликнулся человек в очках.

– Сначала убивал кого ни попадя, – продолжал раздражаться первый. – Начал с того, что переоделся Федуловой и заколол ее мужа, передушил и перерезал всех ее родственников. Затем притащил к себе Левченко. Теперь приволок саму Федулову. А ведь я просил Седого, чтобы заканчивал валять дурака. Надоело откупаться от полиции. Меня еще в прошлый раз предупредили, чтобы я угомонил своего гениального маньяка, если не хочу неприятностей. Седой не понимает, что из-за его глупых игр в войнушку годами отлаженная система может рухнуть как карточный домик. Сейчас он начнет стрелять, соседи вызовут полицию, и все его подвиги станут достоянием общественности.

– Процесс производства продукта отлажен, формулы находятся у шефа. Честно говоря, я не вижу необходимости в дальнейшем присутствии Седого. Вероятно, пора докладывать наверх, – задумчиво протянул обладатель очков.

Его напарник снял трубку стационарного телефона и, дождавшись ответа, по-военному четко отрапортовал:

– Первый пост беспокоит. Подопечный не внял последнему предупреждению и на этот раз взял заложников. Держит в своей квартире. Да, вооружен. Похоже, планирует убить. Жду дальнейших распоряжений. Вас понял. Разрешите выполнять?

Услышав голоса, Володя вскинул голову. При виде меня в глазах его промелькнул неподдельный страх.

– О, приятель наш очнулся. Имеешь что сказать? – заметив выражение испуга на Вовкином лице, весело прокомментировал биолог. Он направился к стулу и рывком сорвал пластырь с губ пленника.

– Кира, стреляй! – сразу же закричал Левченко, и я поняла, что Лев боится отнюдь не за себя. – Даже не раздумывай! Стреляй в меня, и все!

– Он дело говорит, – одобрил Крутицкий. – Убей его и живи. Весь мир открыт перед тобой.

– Вов, я не могу, – с надрывом всхлипнула я. – Ты должен вернуться домой. Тебя там ждут.

– Все это чушь. Чушь, поняла? Жми на спуск, Кира! Жми! Слышишь?

Глаза у Вовки были такие, что я хотела прямо сейчас, на этом самом месте, умереть. Это я виновата во всех его бедах. Виновата в том, что он уехал из Москвы. Виновата, что его дочь стала инвалидом. И в том, что от него ушла жена. Вовка должен жить. Он заслужил. Пусть Герман Игоревич меня застрелит. Моя жизнь никому не нужна, а Льва ждет маленькая Кира.

– Выбираю себя. Я готова умереть, – быстро выпалила я, обращаясь к Крутицкому. – Стреляйте же! Ну, что же вы?

– Э-э, чего захотела, – протянул биолог, обходя меня со всех сторон и осматривая с ног до головы, точно диковинную зверушку. – Сама стреляй! Вот тебе оружие, а там уже решай, кому жить, а кому умереть.

Прежде чем вложить мне в руку пистолет, он вынул из внутреннего кармана куртки и протянул новенький паспорт, права и пачку валюты. Я пролистнула документы, взглянула на свою фотографию и криво усмехнулась:

– Опять фальшивки?

– Обижаешь, – надул он бледные губы. – Бумаги самые что ни на есть настоящие. Я слово свое держу. Убьешь своего дружка – и свободна как ветер. Помнишь наш уговор? Все пять цветов должны быть у меня!

Приняв пистолет, я сделала молниеносное движение и выстрелила в Крутицкого. Раздался сухой щелчок, но мой враг продолжал стоять на месте. Я жала на спусковой крючок раз за разом, но результат был тот же. Ехидная ухмылка исказила лицо биолога, губы вытянулись в трубочку, и он разочарованно протянул:

– Как ты предсказуема, Кира. Почему-то я так и думал, что ты будешь играть не по правилам. Для тебя никогда не существовало правил, верно? Ты всегда делала только то, что хочешь. Разве мы так договаривались? Уговор был другой. Либо ты, либо он. А я в списке жертв не значусь.

Володя кричал, чтобы я выбила стулом окно и позвала на помощь, но я его не слушала. Кинувшись вперед, я с силой ударила врага по лицу рукояткой ставшего бесполезным пистолета, но Герман Игоревич оказался проворнее меня. Отпрыгнув в сторону, он увернулся от удара и, ухватив меня за руку, в которой я сжимала пистолет, заломил ее за спину. Резкая боль пронзила плечо, пальцы разжались сами собой. Вырвав у меня разряженный ствол и отшвырнув его в сторону, Крутицкий вынул из-за пояса еще один пистолет и вложил мне в руку. На этот раз он контролировал каждое мое движение, крепко обхватив сзади и держа мои руки в своих руках. Его указательный палец лежал поверх моего, не давая соскочить со спускового крючка. Отчаянно выворачиваясь, я с ужасом видела, как направляемое руками биолога дуло пистолета неотвратимо надвигается на Володю. Моего Володю, любимого Льва, которого я сейчас убью. И что толку от того, что не сама я выстрелю? Все равно он умрет от пули, выпущенной моей рукой. И я не смогу с этим жить. Не смогу! Я почувствовала, как указательный палец правой руки, помимо моей воли, пришел в движение, и, дико закричав, дернулась что было сил. Пуля ударилась в Вовкину грудь, опрокинув моего любимого и стул, на котором он сидел. Все. Убила. Я тоже не буду жить! Снова рванувшись, я приставила еще дымящееся дуло к своей груди и нажала на чужой палец. Сухой щелчок. И все. Ни боли, ни смерти. Лишь ехидный голос Крутицкого.