О душах живых и мертвых - Алексей Новиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– И в том видим мы снова, Михаил Юрьевич, ваше великое поэтическое чутье и знание современности, – согласился Тургенев. – Но, к великому моему огорчению, как ни грустно мне покидать эту увлекательную беседу, я должен удалиться, как предупреждал вас, Николай Васильевич, и вас, Михаил Юрьевич. Надеюсь, не проскучаете без хозяина, который через час-другой снова присоединится к вам с истинным наслаждением…
– Только прошу не объявлять, Александр Иванович, за очередную новость, что вы оставили нас с Михаилом Юрьевичем под вашим гостеприимным кровом.
После ухода Тургенева Гоголь прибавил полушутя, полусерьезно:
– Необходимое предупреждение, Михаил Юрьевич! Иначе добрейший Александр Иванович немедленно бы привел кого-нибудь из приятелей полюбоваться на этакое литературное событие: сидят, мол, у меня два писателя, которым захотелось поговорить по душам… Ну, и охотники заглянуть со стороны в человеческую душу всегда найдутся…
Николай Васильевич пересел поближе к собеседнику.
– Разговор наш отвлекся от главного. Хотел вам сказать – и не только хотел, но считаю за долг: прочитал я ваш роман и вижу – в вашем лице готовится зоркий, а стало быть, беспощадный живописец русской жизни. Это как раз и надобно России более всего… Печорин-то ваш еще лучший из лучших. Что же скажешь о других, которые начальствуют в разных присутствиях или существуют в собственных усадьбах, расположенных в таких медвежьих углах, что, кроме исправника или заседателя, туда от века никто не заглядывал… А таких-то существователей тысячи тысяч. Мнится им, что Россия их вотчина и нет ей другого предназначения. Поразительно, Михаил Юрьевич: вы нам Печорина представили, который, сколько его ни защищать, духом мертв, а я – грех такой попутал – тоже пишу о мертвых душах, правда, не о тех, которые населяют петербургские особняки, но собственные, богоданные деревеньки. Вы сверху начали, я, оказывается, в губернских да уездных дебрях продолжаю. Вот и выходит – куда ни глянь, везде владеют жизнью… кто?.. они, души мертвые. Страшно? Очень страшно? Кровь стынет и леденит мозг. А что же делать писателю? Как иначе России послужишь?
Гоголь, взволнованный речью, выпил холодного чая и сел в кресло. Сказал устало:
– И судьбу наших писаний ясно вижу. Непременно закричат: «Печорин – неправда, ложь!» А мои неумытые рыла – трижды, мол, ложь, и клевета, и поношение основ. Все знаю! Будут и такие, которые потребуют нас к ответу: кто, мол, дал вам право судить? Односторонняя, дескать, у вас картина…
– Мне уже приходилось слышать о Печорине подобное.
– Вот-вот, – обрадовался Гоголь, – именно односторонняя картина! Я, признаюсь, когда вашу книгу читал, все думал: авось где-нибудь просветлеет. – Гоголь хитро прищурился. – Надеялся, однако же наверное знал: негде взять у современности, если с правдой дружите, радужных-то красок… Негде, – с тоской повторил он и задумался.
В большом секрете держал Гоголь замысел повести о тех мелких чиновниках, которые служат подножием канцелярской машины, будучи безжалостно придавлены ею. Вскоре должен был явиться в русской словесности смиренный человек со смешным именем Акакий Акакиевич и при всем смирении своем стать новым поводом к обвинению писателя в односторонности изображения русской жизни…
Гоголь оторвался от набежавших мыслей, тряхнул головой, словно отгоняя их, и вернулся к разговору:
– Разве каким-нибудь добрым служакой, вроде вашего штабс-капитана Максима Максимыча, оправдаешь весь мир, выращивающий Печориных? Я свои «Мертвые души» поэмой называю. Хочу бросить кость и тем нашим парнасским старцам, которые по своим парнасским правилам верят, что в поэме обязательно должно быть только благородство и изящество, нигде в жизни не существующее. Ну вот и читайте, господа парнасцы, поэму, наполненную язвами смердящими!
– Завидую тем, кто слышал хоть главы этой поэмы.
– Не завидуйте! Поддался слабости. А зря: читал неотделанное и еще далекое от моих намерений. Теперь не читаю больше. Жаждал я замечаний, дельных споров, справедливого укора, но, кроме междометий восторга, ни одного разумного слова не услышал. Не понимают, стало быть, истины, хотя выставил я ее во всей наготе.
На лице Гоголя неожиданно появилась нежная улыбка.
– А с Пушкиным так было: прочел я ему – еще привел бог – первые наброски поэмы, смотрю – не смеется Александр Сергеевич. Обычно он от моих писаний от смеху заходился. Что, думаю, такое? А он и скажи: «Боже, как грустна наша Россия!..»
Гоголь опять замолк. Лермонтову не хотелось перебивать это молчание. Видно было, что не все еще высказал автор «Мертвых душ». В самом деле, Николай Васильевич, откинув прядь волос, упавшую на высокий лоб, продолжал речь:
– Где же истинные люди на Руси? С тревогой гляжу вокруг себя и пытаю жизнь: где они? И читатели спросят: «Укажи!» – Гоголь приостановился, будто прислушиваясь к чему-то. – Но молчит Русь, не дает ответа… И вот вам горькая судьба писателя, ополчившегося против зла. Он отказывается от всякого благополучия и знает, что неминуемо получит хулу и брань. И примет упрек автор и, может быть, поникнет головой, но не свернет на тот путь, по которому идут бесстыдные лжецы, выдающие язвы наши за благоуханные розы. Но пропустит ли мою поэму цензура? Очень сомневаюсь.
– У меня тоже не было уверенности, – подтвердил Лермонтов. – Однако же цензура оказалась милостива к моему роману.
– Не потому ли, что вы оставили за пределами книги те условия, которые порождают на Руси людей, подобных Печорину?
– Я верю в разум читателя, – живо сказал Лермонтов.
– Дай бог, чтобы это было именно так, – откликнулся Гоголь. – А вот моей поэмы и самый глупый цензор перепугается… «Мертвые души»! – воскликнул Гоголь и в ужасе прикрыл глаза.
Изображая перепуганного цензора, он вдруг переменил голос. Лермонтов с изумлением наблюдал за этой метаморфозой.
– «Нет и не может быть мертвых душ, – наставительно продолжал Гоголь воображаемую цензорскую речь, – всякая душа бессмертна – о том и в священном писании сказано».
Он стал мелко крестить отвороты сюртука, как крестятся чиновники на молебнах в табельные дни.
– «А вы мне свою нечестивую поэму несете!» – Он отмахнулся обеими руками и посмотрел на Лермонтова с таким укором, что тот невольно расхохотался.
Но Гоголь уже вошел в роль.
– «Ежели допустить такой разврат, – продолжал он, и в голосе его послышались солидные нотки глубокомыслия, – тогда, помилуйте, что же просвещенные-то иностранцы о нас скажут?»
Николай Васильевич взглянул на собеседника исподлобья уничтожающим взглядом, потом, смеясь, как бы в отчаянии махнул рукой и мгновенно снял с себя цензорское обличье.
– Ну, довольно о «Мертвых душах», – заключил он. – Я слишком много говорил о своей персоне, да и то сказать, невесть когда встретимся. Но я никогда не простил бы себе, если бы не узнал во всех подробностях, что будете дальше делать для словесности. Теперь извольте отвечать мне со всей обстоятельностью…
Когда Александр Иванович Тургенев вернулся в гостиную, гости вели жаркий разговор, не обратив на хозяина ни малейшего внимания. Александр Иванович хотел было извиниться, потому что немыслимо запоздал, но, поглядев на собеседников, только вынул часы.
– Господа, – сказал он, – известно ли вам, что пробило два часа ночи?
Гости взглянули на Тургенева, потом друг на друга и от души рассмеялись.
Глава пятая
В Дворянском собрании шел бал, последний перед закрытием сезона. На нем отсутствовали некоторые признанные красавицы, покинувшие пыльную Москву ради деревенского уединения. Не было на бале и тех молодых людей с громкими репутациями, которые делят зиму между столицами, а к лету бесследно исчезают, перенося свою деятельность на модные европейские курорты.
Москва доставила на этот бал всех барышень, числившихся на выданье, которые почему-либо еще не успели разъехаться по деревням или ждали решения своей девичьей судьбы. В Дворянском собрании было гораздо больше представительниц прекрасного пола, чем кавалеров. Многие из перезрелых невест скучали около попечительных мамаш или шушукались с подругами, являя притворное равнодушие к счастливицам, занятым в кадрили.
Наташа Мартынова танцевала с Лермонтовым.
– Мишель! Вчера в театре вы обещали мне сказать всю правду о вашем романе. Минута признания настала.
– Но ведь впереди обещанная мне мазурка?
– Если хотите, за вами останутся все мазурки, которые мне когда-нибудь придется танцевать. Но и я жду обещанного.
– Я не совсем понимаю, о чем вы говорите.
– Опять? О несносный! Наш Николай прав, с вами нельзя говорить серьезно…
– К слову: что он пишет?
– Так мы никогда не кончим. Я не столь наивна, чтобы попадаться на ваши хитрости. Впрочем, извольте, коротко отвечу: писем от Николая нет, и мы ужасно волнуемся. А теперь я готова вас слушать и обещаю быть самой внимательной слушательницей.
