Гномики в табачном дыму - Тамаз Годердзишвили

— Да, батоно.

— Не думаю! Принимайте вот это лекарство и приходите ко мне по вторникам.

— Как велите, батоно.

— Не батоно, а доктор! Разденьтесь, пожалуйста.

Больная подчинилась. Врач одну руку положил на живот больной, а другую — на поясницу. Женщина подскочила.

— Что с вами? — простодушно спросил врач.

— Что-то пробежало по телу.

В таком положении они находились минут пять.

— Движется?

— Что?

— Ничего не проходит между моими руками?

— Как же нет, словно ток бежит.

— Жду вас в следующий вторник. Одевайтесь.

Врач помыл руки.

Опухоль исчезла ровно через два месяца.

Денег от больных врач не брал.

— Говорят, ты денег не берешь, бесплатно лечишь. Это правда? — спросил как-то Григола Дадиани Гиорги Картлишвили, играя с ним в шахматы в комнате для отдыха.

— Правда. Не беру, больше не беру, — засмеялся врач, но тут же посерьезнел. — Зарплаты, хватает. А денег я никогда не брал.

Сыграв партию, он пригласил дальнего родственника пообедать и повел наверх в столовую.

Стол был покрыт очень красивой скатертью, сервирован такой же красивой посудой, и столь же красивые жена и дети носились вокруг утомленного кудесника.

— Может, хоть ты меня вылечишь, Гриша? — начал за обедом Гиорги. — Мне все кажется, будто я постепенно уподобляюсь братьям Мартирозашвили, Свимону Кеванишвили и становлюсь братом кого-то другого. Не настоящим братом, а… Понимаешь, знаю, что должен сказать человеку, и не говорю; знаю, как должен поступить, а не могу, точно мне все равно, как будет и что будет.

— Брось! Хоть ты мне не докучай! Странные у тебя всегда шутки, Гиорги, ну что у тебя общего с Мартирозашвили? Да, кстати, верно, что ты на его деньги отправил семью на дачу?

— Кто тебе сказал?

— Он сам.

— Он твой пациент?

— Да, страхи его донимают.

— А чего он боится?

— Сердце беспокоит.

— Эх, хоть бы и меня сердце беспокоило! Вот тут болит, — Гиорги коснулся рукой головы. — Знаю ведь, обманываешь, будто не берешь денег, а ничего не могу тебе сказать.

— Да ты, кажется, действительно болен! — желчно процедил врач, деланно улыбаясь.

— Говорю же… А ты не веришь!

От хорошего обеда, приятной атмосферы, прекрасного вина или еще отчего-то у Гиорги Картлишвили слезы навернулись на глаза. Всемогущий специалист Григол Дадиани встал, подошел к окну и оперся о подоконник. Это было его излюбленное место. У этого окна он проводил свободные часы, если такие выпадали. Злые языки утверждали, что в стене, то ли под окном, то ли сбоку, у него был тайник. Какой-то ненормальный каменщик встроил ему сейф. Дадиани долго лечил его потом и мог бы вылечить, но не вылечил. Говорили, что этот помешанный каменщик во время приступа болтает о золотых слитках и бриллиантах, да кто бы стал верить его словам?! Тронутого умом не возьмешь в свидетели.

Закон не дозволяет…

…Режиссер-постановщик прекрасно составил программу: сложные, напряженные номера перемежались с легкими, веселыми, чуть ли не глупыми, но в душе Гиорги бушевала такая буря, что ему ни один номер не казался ни глупым, ни потешным.

Ведущий объявил номер — музыкальная буффонада. Гиорги радостно вздохнул, — измученный, изведенный воспоминаниями, он надеялся отдохнуть от мыслей. Но тут в голове завертелось слово «буффонада»; вспомнилось, что Буффон был комическим персонажем в Италии XVIII века (черт знает что лезет в голову!), а буффонада — это номер, построенный на острой комической ситуации. Вслед за тем он также невольно уподобил трем музыкальным арлекинам на манеже своих соседей — трех столь же высокоодаренных молодых людей. И вот перед ним на арене уже стояли композитор Заза Асатиани, дирижер Тенгиз Гамрекели и музыкальный критик Зозо Гудушаури. Гиорги всех троих по давней привычке называл ребятами. Все трое окончили консерваторию, не сделав и не создав ничего не только примечательного, но и такого, что стоило бы приметить и отметить. Дирижер обзавелся семьей и пристроился работать по совместительству чуть ли не во всех домах культуры. Содержание семьи представлялось ему тяжелым делом, и он дирижировал теперь любым оркестром, нисколько не интересуясь его составом, — и симфоническим, и эстрадным, и оркестром народных инструментов. Композитор же, умевший только поносить чужие оперы, оратории и симфонии, пошел работать в филармонию — музыкальным руководителем летних бригад — и даже сочинял тексты песенок. А музыкальный критик, на найдя работы, подобающей его таланту, стал преподавать в музыкальном училище, а после уроков подрабатывал репетиторством. Так продолжалось довольно долго; и Гиорги Картлишвили, можно сказать, тоже вместе с ними прошел курс консерватории. Гиорги узнал и хорошо запомнил много такого, о чем понятия не имел. Заучил массу песен — он обладал хорошим слухом — и подпевал трем дипломированным талантам, составившим трио. Все поражались памяти Гиорги, его одаренности, а главное — музыкальности. Короче говоря, Гиорги легко вошел в состав трио, обратив его в квартет. В конце концов все стали думать, что и он окончил консерваторию. Что они только не пели: начнут гурийскими криманчули, перейдут к французским, венгерским и американским народным песням и закончат Вагнером, Палестриной и Моцартом. Кутилам в ресторане не до музыки, конечно, но все же находилась публика, на которую их программа производила большое впечатление.

Гиорги Картлишвили никак не мог сообразить, где и когда три приятеля начали «оккупацию» музыкального мира города. С Гиорги они порвали как-то незаметно. Сначала перестали приглашать на дни рождения, потом и сами не приходили к нему на семейные праздники.

В один прекрасный день Гиорги прочел в каком-то журнале статью музыковеда Зозо Гудушаури, в которой до небес возносилась первая симфония Зазы Асатиани, исполненная оркестром народных инструментов под управлением дирижера Тенгиза Гамрекели. Сказать правду, Гиорги очень порадовался, этому. Специально подкараулил ребят и каждого поздравил в отдельности: одного — с великолепной симфонией, второго — с бесподобным мастерством, третьего — со всемогущим пером. Ребята приняли похвалу равнодушно, как должное, но Гиорги, восхищенный успехами соседей, не придал этому значения.

Через несколько месяцев, на этот раз в центральной газете, Гиорги прочел обширную статью музыковеда Зозо Гудушаури, который восхвалял вторую симфонию Зазы Асатиани, исполненную объединенным симфоническим оркестром музыкальных училищ. Дирижер тот же — Тенгиз Гамрекели.

Гиорги Картлишвили снова порадовался успехам соседей, подкараулил их и поздравил. Ребята выслушали его с холодной вежливостью, что расстроило Гиорги.

Ровно через год Гиорги увидел в окно Тенгиза, Зозо и Зазу. Давно не видел он их вместе. Зозо и Заза иногда встречались ему, но Тенгиз давно не попадался на глаза. Говорили, что он учится в Воронеже, в докторантуре у профессора Ваганяна. Приятели, вспомнив молодость, гоняли во дворе мяч — разминались. Пока Гиорги спускался к ним, «разминка» кончилась и ребята сидели в тенечке на длинной скамье. Гиорги подошел к ним, поздоровался. Ребята продолжали говорить — на своем, им одним понятном языке. Язык этот понимал и Гиорги, поскольку был придуман ими в молодости, в пору бурной деятельности квартета.

— Привет, ребята! — повторил Гиорги.

— Привет! — ответил за всех Тенгиз и снова обратился к приятелям: — Что делает Старейший?

— Пьет, — ответил композитор.

— Очень? — Тенгиз знаком пригласил Гиорги присесть.

— Так, что не может больше пить.

Гиорги присел.

— А Талантливейший? — снова спросил дирижер, утирая пот.

— Увлекся административными делами, — ответил музыковед.

— Карьерой заинтересовался, — разъяснил композитор.

— Значит, не может больше писать? — настойчиво выяснял дирижер.

— Где у него на это время? Но все же ухитряется… Ораторию сочинил.

— Хорошую?

— Очень хорошую, — с нескрываемой завистью ответил композитор.

Дирижер рассмеялся.

— А Гений? Как поживает Гений?

— Охотится.