Кривая империя. Книга 3 - Сергей Кравченко

Дальше сюжет развивался четко по бумаге.

Сначала нужно было пройти искушение. Бедный Миша, обучаясь обманным путем (косил под поповича в Заиконно-спасских мастерских), страдал тремя муками:

По молодости лет он легко обнаружил вокруг себя огромные, наглые толпы практически голых, бесстыжих московских девок. Пришлось неустанно смирять плоть ласковыми уговорами типа, ну, что ты стоишь, мужик, ложись, отдыхай. А честно жениться денег не было.

Совесть тоже мучила, что бросил отца, и теперь наследство безвестно расхитят безбожные соседи.

Ну, и довольствия приходилось по одному алтыну на день. Разгружать по ночам вагоны или шабашить со стройотрядами тогда еще не умели, поэтому целых 5 лет Миша торчал впроголодь.

Тем не менее, искусы были преодолены и науки не оставлены.

И тут Мише повезло. Причем повезло не из-за просвещенности Руси, а из-за дикости ея.

Вот, представьте себе, что МГУ имени М.В. Ломоносова, — то есть, нашего Мишки, — посылает студентов последнего курса на стажировку в Европу. Что тут происходит? Вы меня просто оглушаете вашими вариантами, они обрушиваются на меня со всех сторон, и самое обидное, что все эти варианты — правильные, научно выверенные, достойные великого вуза. Варианты эти таковы:

Воспаленные элитные родители штурмуют главный корпус на Ленинских горах. Папы тащат пачки зеленых документов, мамы стелятся шелковой травой. Самые резвые студентки-претендентки стелятся и сами.

Но ректорат направляет за бугор исключительно блатных, — своих собственных, кремлевских, думских и министерских детей.

Их оформляют как малоимущих, инвалидов, полыхающих цезием чернобыльцев.

Вдогонку им вываливаются средства из соответствующих бюджетов — «на непредвиденные расходы». А и правда, как можно предвидеть валютные капризы наших чад? Ну, и потом папы суетятся по юнисефовской, межпарламентской и мапряловской линии, чтобы детишки ненароком не воротились горбить в соответствующих министерствах и ведомствах, а чтобы в жизни каждого из них произошло роковое стечение обстоятельств. Случилось бы зарубежное приглашение в пожизненную аспирантуру, молниеносный счастливый, но ненавязчивый брак, умопомрачительный выигрыш в рулетку или телевизионную лотерею...

Тут я вас прерываю, чтобы нарисовать другую, совершенно нереальную, но, увы, исторически неопровержимую картину. Именно из-за таких картин нет-нет, да и вскрикивает на меня возмущенный читатель: «Не могло этого быть! Что ты несешь, себя не понимая!». Вот эта картина.

В 1736 году правительство решило поправить кадровые дела в промышленности. И кого же оно послало учиться за рубеж? Кому отвалило командировочные ефимки да гульдены? Кого не пожалело, как пса, вытолкать из теплой московской бурсы в черт ее знает какую волчью Европу — на погибель и совращение? Понятно кого — сироту горемычную, безвестного и беспородного переростка Мишку. А своих, значит, деток академики, сенаторы, министры вовремя и умело поховали по чердакам и дальним деревенькам. Вот так.

И оказался тезка нашего университета в германском бурге-Марбурге у профессора с действительно волчьей фамилией. И за три года научил профессор Вольф нашего Мишку математике, философии, физике. И так на радостях мутировал сын человеческий, что стал даже стихи писать и посылать их к торжественным датам большому московскому начальству. А в Москве заботливые отцы подумали одно из двух. Или Мишка от волчьего ужаса двинулся маковкой, и правильно они спасали своих детей. Или, что может собственных платонов, а не одних-таки неронов российская земля рожать, — при соответствующем вольфовском усердии. Получилось, что наш российский гений произошел не от духа святого, не от голубя почтового, но тоже от потустороннего живого существа элитной породы.

И вот, воспарил гений Ломоносова.

Вы, конечно, думаете, что меня восхищают живописные керамики да мозаики великого Михайлы? Его бормотание о коловращательном движении? Обойдетесь. Меня восхищает четкая, системная, стратегическая способность молодого ученого ухватить суть России; глубоко удовлетворяет внесенный им вклад в практическое утверждение нашей Имперской Теории. Ибо уже в самой первой своей, хромоногой оде «На взятие Хотина» Михайла смело ввел в современный сюжет двух равных главных персонажей и провел их рука об руку по полям наших трудовых и военных побед. Он им все показал, разъяснил, порадовался вместе с ними за восстающее могущество Империи. Кто были эти два покойные Отца?

— «Ленин и Сталин...» — начал было поэт Михалков на музыку генерала Александрова.

— «Сталин и Мао слушают нас...», — затянул сводный московско-пекинский хор.

— Петр Великий и Иван Грозный — не стал опровергать их наш Михайло. Вот в какой ряд угодил ученый беломор, вот какой флаг он поднял, вот какой идее стал посвящать свои скромные труды у телескопа. Хорошо, хоть атомную бомбу наш Мишка не осилил!

Вернувшись в Россию, Михайло обнаружил себя признанным поэтом-державником, и дальнейшая научная карьера его была обеспечена. Отцы московско-питерские предали сукну дрянные характеристики и чумные репорты заграничных наставников, вопивших о погромном поведении великоросса среди пивного и женского изобилия.

Поэзия исправно служила Михайле. Только заводили на него дело о пьяном дебоше в Академии, о мате на Шумахера и Винсгейма, как он врезал немцам одой на прибытие Петра-маленького из их поганой Голштинии в нашу святую Русь. И дело мгновенно умирало «для его довольного обучения». Не успевали венценосные тетки и дядьки шагу ступить, как Мишка резво выдавал ритмический репортаж:

«Мы славу дщери зрим Петровой,

Зарей торжеств светящу новой», что «немало способствовало получению им места профессора химии» — признавал Историк. Правда, место профессора элоквенции — стихи изучать — отдали противному Тредиаковскому. Но Михайло продолжал гвоздить рифмой факультативно и продвигался по службе. Ломоносов органически вписался в академический коллектив, так что при составлении нового регламента Академии в 1747 году Сенат с удовлетворением отмечал, что «по сие время Академия Наук и Художеств плодов и пользы совершенно не произвела». Зато стихи остались в веках.

Весь 1749 год Елизавета прожила в Москве. Ее тянуло поселиться в Кремле. Здесь царил дух русской монархии, покоились под Архангельским полом члены прошлой династии.

Но не только монархический запах витал окрест. Замечено было, что иностранные послы всеми фибрами увиливают от почетной миссии — сопровождать двор при летних выездах в Москву. Причина была расследована. Оказалось, что чуткие шпионские носы не переносят густого древнерусского духа. А дух этот происходил не только от рыночных отбросов, не только от завалов прокисшего огурца, но и от деревянных нужничков дачного типа — высшего достижения тогдашней московской сантехники. А во многих дворах такой роскоши пока и не водилось...

К тому же, вся Москва была изрыта погребками, — они кротовыми норками высились на площадях и обочинах улиц. Изрыт был Кремль, Китай-город, прочие культурные места. Запах забродившей квашеной капусты дополнял гастрономический букет.

С переездом правительства в Питер мелкие и средние чиновники тоже поспешили в новую столицу, Кремль расчистился. Теперь Елизавета решила благоустроить первопрестольную, да может тут и осесть.

Но одной гигиеной и починкой тротуаров с Москвой справиться было нельзя. Все здесь оставалось каким-то каверзным и опасным. Отвыкшим от московского обихода царедворцам казалось, что тут неладно в астральном смысле.

Вот, например, городская тюрьма. Начальники, чтобы не кормить уголовную братию, выпускают зэков, скованных одной цепью, побираться на улицах. Зэки эти — не то, что сейчас — все пытаны, рублены, обжарены каленым железом до мяса, пороты кнутами до костей. Кожа на них висит клочьями, одежка стыда не прикрывает. И вот, выходит такой кордебалет прямо на Красную площадь, и не просто плачет: «Подайте, братья и сестры, жертвам прокурорского произвола», — а художественно, надрывно поет на несколько голосов. Оскорбляет общественную нравственность, собирает толпы поклонников кандального звона.

Или вот еще. Грабят и убивают в Москве прямо среди скопления народа, среди бела дня. Милиция городская при этом спокойно наблюдает разбой, успокаивает граждан, распугивает их приглашением в свидетели. Тихо дожидается отстежки от добычи. На возмущенные запросы градоначальники московские смиренно отвечают, что волки на то и волки, чтобы овцы не зевали и т.п.

Так что, идея вернуться в град обреченный постепенно отпала сама собой.

1750-е годы потянулись длинной евро-балканской и скандинавской интригой, Европа обстоятельно готовилась к войне. Наши дипломаты тоже не сидели, участвовали в пересылках, сговорах, «засылали и подкупали». Бестужев всем этим руководил, а императрица своей инициативы не проявляла, своей стратегии не имела и в жизнь не проводила. Она не мешала профессионалам. Это было хорошо для страны вообще, но никуда не годилось — для Империи.