Плавучий театр - Эдна Фербер

Равенель оделся, поднял с пола любимую тросточку и направился к шерифу.

В ответ на его заявление о происшествии, только что имевшем место, галантный кентуккиец рассыпался в уверениях своего глубокого уважения к капитану Энди Хоуксу, к его супруге и к их талантливой дочери. Он обещал проследить за тем, чтобы письменное извинение было вывешено в окне негодяя и красовалось там до отплытия из города «Цветка Хлопка».

Распрощавшись с шерифом, Равенель — все той же элегантной и легкой походкой — пошел вдоль за литой солнцем сонной улицы, по направлению к пристани.

К вечеру весть о новом подвиге Равенеля разнеслась не только по сонному городу, но также вверх и вниз по реке, на расстояние в десять миль по крайней мере. Театр, дела которого и без того шли отлично, стал чрезвычайно популярен, а Равенель превратился в личность просто легендарную. Имя его было на устах у всех.

Решив, что это удобный момент для начала дипломатических переговоров, Магнолия пришла к матери.

— Ты не позволяешь мне разговаривать с ним. Я не намерена больше терпеть это. Ты обращаешься с ним как с преступником.

— А кто же он по-твоему?

— Он.

Последовал длинный патетический монолог, пестревший словами: герой, джентльмен, чудесный, достойный, благородный, доблестный.

Равенель предпочел обратиться к капитану Энди.

— Со мной обращаются как с отщепенцем. Я — Равенель! Мое поведение безупречно. Можно подумать, что я какой-то прокаженный. Мне не разрешают разговаривать с вашей дочерью. Это унизительно. Я полагаю, что мне лучше всего не утомлять больше своим присутствием, капитан, вас и миссис Хоукс. В Каире я распрощаюсь с вами.

Капитан Энди в панике, не медля ни минуты, полетел к супруге и потребовал, чтобы она ослабила надзор за Магнолией.

— Ты готов пожертвовать единственной дочерью ради нескольких жалких долларов, которые поможет тебе заработать этот выскочка!

— Что ты подразумеваешь под словами «пожертвовать единственной дочерью»? Просто я считаю, что она имеет право разговаривать с красивым, симпатичным и воспитанным молодым человеком.

— Пустомеля он, вот что!

— Будь я на месте Магнолии, я сбежал бы с ним. Честное слово, сбежал бы! Если в ней осталась хоть капля здравого смысла, несмотря на то что ты в течение восемнадцати лет делала все, чтобы его уничтожить, она бы, несомненно, поступила так.

— Ты говоришь глупости. Попробуй только посоветовать ей что-нибудь в этом духе. Ты даже не знаешь, кто он такой.

— Он Раве…

— Как тебе не стыдно повторять его басни!

— Да ведь он показывал мне церковь, в которой…

— Какой ты чудак, Хоукс! Я тоже могу показать тебе сколько угодно могил. Скажу, что моя фамилия Бонапарт, и сведу тебя к гробнице Наполеона, хочешь? Уверяю тебя, от этого он не станет моим дедушкой.

В сущности, она рассуждала совершенно правильно и могла оказаться правой. О семье Равенелей капитан ничего не знал, да и впоследствии ничего не узнал, если не считать завещания в стеклянной шкатулке и надгробной надписи.

Не скрывая своего неудовольствия, Парти Энн тем не менее разрешила молодым людям разговаривать между собой от пяти до шести часов дня, сразу после обеда. Но ни одну восточную принцессу не охраняли более тщательно, чем Магнолию во время этих бесед. В течение целого месяца они встречались ежедневно на верхней палубе. Кресла их находились на весьма почтительном расстоянии друг от друга. Тут же, в каких-нибудь двадцати шагах от них, восседала бдительная и суровая Партинья.

Чувствуя даже спиной острые, как бурав, глаза матери, Магнолия невольно выпрямлялась, крепко сжимала свои длинные нервные пальцы и скрещивала ноги. Широкая юбка ее казалась еще шире, и вся она производила впечатление рассерженной, ощетинившейся кошечки.

Небрежно откинувшись на спинку кресла, Равенель не сводил с нее глаз. Он сидел, положив ногу на ногу, в непринужденной и изящной позе. Но нога в изящном ботинке все время тихонько раскачивалась. И когда Парти Энн делала какое-нибудь резкое движение или напоминала о своем присутствии громким кашлем, по всему его телу пробегал электрический ток и лениво раскачивавшаяся нога вдруг начинала быстро подергиваться.

Они разговаривали губами и глазами одновременно. Между этими двумя разговорами не было ничего общего.

— В самом деле, вам случалось бывать в Париже мистер Равенель? Ах, если бы вы знали, как мне хочется попасть туда. (Какой вы красивый! Как идет вам эта поза! Мне нет ни малейшего дела до Парижа. Я думаю только о вас.)

— Я не сомневаюсь в том, что вам удастся прокатиться в Париж, мисс Магнолия. (Дорогая! Как бы я хотел поехать туда с вами! Как бы я хотел прижать вас к моей груди!)

— Я и в Чикаго-то никогда не была. Я бывала только в этих прибрежных городках. (Мне нравится как лежат ваши волосы. Я хотела бы хорошенько взъерошить их, дорогой!)

— Чикаго — мрачный город. Конечно, и в нем есть привлекательные стороны. Зато Нью-Йорк… (Вы думаете, я боюсь вашей матери? Что, в сущности, мешает мне встать, обнять вас и прижаться в долгом-долгом поцелуе к вашему ротику, яркому, как гранат!)

У Парти Энн был мрачный и непреклонный вид.

«Вот попугай! — думала она. — И как это ей не надоест его слушать?»

Глядя на нежное и рассеянное выражение лица Равенеля, она и не подозревала о том, какая буря поднимается в его душе.

Магнолия и Гайлорд чувствовали себя на «Цветке Хлопка» точно узники: они жили бок о бок, но словно каменная стена разделяла их. Их подслушивали, за ними следили. Это становилось невыносимым. Магнолия похудела, осунулась. Прогуливаясь по пыльным и заросшим травой улицам маленьких городков, в которых останавливался плавучий театр, Равенель злобно сбивал траву и цветы своей изящной тростью с набалдашником из слоновой кости.

Все-таки им удалось изобрести способ, при помощи которого они могли, в случае удачи, обменяться прощальным поцелуем. Сразу после окончания спектакля Равенель шел на корму, где стоял бочонок с водой. Можно было подумать, что он имеет обыкновение пить на ночь воду. При малейшей возможности, Магнолия приходила туда же. Ей это редко удавалось. А когда удавалось, то, конечно, очень ненадолго. Сигналом, предшествовавшим ее появлению, был стук дверей. Однако довольно часто бывали ошибки. Раздавался желанный скрип… с гулко бьющимся сердцем всматривался Равенель в бархатную черноту южной ночи, и мало-помалу перед ним вырисовывалась фигура Фрэнка, или миссис Сопер, или миссис Минс, или самого Минса, сотрясавшего воздух своим вечным кашлем. Иногда Равенель выпивал целые галлоны речной воды, поджидая Магнолию, которой так и не удавалось прибежать к нему.