Волшебники - Лев Гроссман

Пару раз в день, а то и чаще, под ногами у него разверзались синие трещины, вынуждая либо идти в обход, либо совершать волшебный прыжок. Однажды он споткнулся и провалился на сорок футов в синюю тьму. Чары, защищавшие его нагое бледное тело, были так плотны, что он, не потерпев никакого вреда, замедлил падение и застрял между ледяными стенками трещины. Потом взмыл вверх, как Лоракс,[22] и продолжил свой бег.

По мере того как его физические силы слабели, он все больше опирался на железный магический каркас, который приобрел благодаря профессору Маяковскому. Успешное применение чар больше не казалось ему счастливой случайностью: оба мира, реальный и магический, стали для него равноправными. Наиболее простые заклинания давались ему бессознательно. Магическую силу он брал из себя столь же естественно, как соль из солонки. Иногда он даже импровизировал, ограничивая себя новыми, еще не вызубренными Условиями. В таких случаях магия обретала настоящую форму — раздробленную и хаотическую, но доступную шарящим вслепую пальцам его сознания.

Маяковский как-то прочел им лекцию. В свое время Квентин, можно сказать, пропустил ее мимо ушей, но сейчас, на ледовой равнине, она вспоминалась ему дословно.

«Вы не любите меня, — говорил профессор. — От одного моего вида вас тошнит, skraelings. — (Так он их называл. На языке викингов это, кажется, означало „несчастные“.) — Но послушайте меня хотя бы сейчас, раз в жизни. Достигнув определенного уровня как заклинатели, вы будете свободно манипулировать окружающей вас реальностью. Не все, конечно: ты, Дейл, вряд ли перейдешь этот Рубикон. Но некоторые будут чародействовать очень легко, почти автоматически, при минимальном участии сознательной мысли. Когда это с вами произойдет, попрошу об одном: отдайте себе отчет в этой перемене и держитесь настороже. Для истинного мага нет четкой границы между тем, что находится у него в голове, и тем, что лежит снаружи. То, чего вы желаете, тут же сбудется, а то, что ненавистно вам, уничтожится. В этом отношении маг не слишком отличается от ребенка или от сумасшедшего. Ему необходимы очень ясная голова и очень сильная воля. Каждый из вас скоро поймет, есть ли в нем эта ясность и эта сила».

Маяковский с нескрываемым отвращением обвел взглядом безмолвных студентов и сошел с кафедры.

«Что могут понимать эти сопляки, — бурчал он при этом. — Вот повзрослеют, тогда…»

Когда наконец-то настала ночь, над головой у Квентина зажглись звезды невиданной яркости и красоты. Он бежал, задрав голову, высоко поднимая колени. Ниже пояса он не чувствовал ничего. Он превратился в призрак, в блуждающий дух, в струйку тепла посреди скованной полночным морозом Вселенной.

На горизонте появилось свечение. Должно быть, другой студент, skraeling вроде Квентина, следовал параллельно ему милях в двадцати-тридцати к востоку, слегка опережая его. Квентин подумал, не пойти ли ему встречным курсом… хотя зачем? Рисковать дисквалификацией, чтобы сказать кому-то «привет»? На что ему, духу, струйке тепла, нужен кто-то другой?

Этот другой, кем бы он ни был, использовал иной набор чар. Квентин был слишком далеко, чтобы понять, какие именно это чары, но сопровождались они большим количеством розовато-белого света.

Неизящно, подумал Квентин.

С восходом солнца тот, другой, снова исчез из виду.

Какое-то неизмеримое время спустя Квентин моргнул. Его погодоустойчивые глаза уже утратили эту привычку, но сейчас его беспокоило нечто, не поддающееся сознательному определению — какое-то темное пятнышко.

Пейзаж, если это возможно, стал еще монотоннее. Полосы аспидного сланца, встречавшиеся раньше на белом снегу, остались далеко позади, как и загадочная, вмерзшая в лед черная масса вроде угольного брикета. Квентин решил, что это метеорит.

Он ушел далеко. После нескольких суток условного сна его мозг превратился в машину для мониторинга чар и перестановки ног, а с компасом тем временем творилось что-то неладное. Шкала вихлялась и вела себя ненормально. Раздувшийся Север занял пять шестых диска, подавив все прочие направления, а Юг, на который следовал Квентин, съежился в крошечную каракульку.

Темное пятнышко в высоту было больше, чем в ширину. На каждом шагу Квентина оно подскакивало вверх-вниз, как и следовало постороннему объекту — стало быть, это был не дефект роговицы. Кроме того, оно росло и скоро выросло в Маяковского, одиноко стоящего на снегу с одеялом в руках. Здесь, видимо, и был Южный полюс — Квентин совсем забыл, куда бежит и зачем.

Когда он оказался достаточно близко, Маяковский поймал его, завернул в тяжелое колючее одеяло и повалил. Ноги Квентина дрыгнулись еще пару раз и затихли. Он лежал на боку, тяжело дышал и трепыхался, как выловленная рыба. Впервые за девять дней он перестал бежать. Небо закружилось колесом, Квентина вырвало.

— Molodyetz, Квентин, — говорил Маяковский. — Молодец. Ты это сделал, теперь домой.

В кои веки он не издевался, а говорил с чувством. Небритое лицо на миг расплылось в кривой желтозубой улыбке. Одной рукой он поставил студента на ноги, другой очертил портал и пропихнул Квентина на ту сторону.

Квентин, охваченный психоделическим вихрем зелени, не сразу понял, что лежит на задней террасе Брекбиллса в летний день. Кампус после полярных льдов ошарашивал красками, звуками и теплом. Квентин зажмурился. Опять дома!

Он перевернулся на спину. Каменный пол грел спину, птицы оглушительно щебетали. Открыв глаза, он увидел нечто еще более странное, чем трава и деревья: высокого сутулого мага на фоне антарктического пейзажа. Снег клубился вокруг него и таял, попадая в портал. Это напоминало овальную живописную панель, висящую в воздухе, но волшебное окно уже закрывалось. Сейчас он вернется в свой опустевший полярный замок, подумал Квентин и помахал Маяковскому, но тот смотрел не на него, а на Лабиринт. На его лице читалась такая тоска, что Квентин отвел глаза.

Портал закрылся. Шел месяц май, наполненный пыльцой воздух после разреженной антарктической атмосферы казался густым и горячим, как суп. Это напомнило Квентину его первый день, когда он прибыл в Брекбиллс прямо из промозглого Бруклина. Солнце палило вовсю. Он чихнул.

Его встречали Элиот, Джош и Дженет в старой брекбиллсской форме, потолстевшие и довольные — можно было подумать, что с января они только и делали, что жевали сэндвичи с растопленным сыром.

— Добро пожаловать, — сказал Элиот, вгрызаясь в желтую грушу. — Нам о тебе сказали всего десять минут назад.

— Ох и тощий же ты, — вытаращил глаза Джош. — Чародею требуется усиленное питание и, вероятно, душ.