Преподобный Варнава, старец Гефсиманского скита(Житие, письма, духовные поучения) - Гефсиманский Варнава

Мое знакомство с ним началось с конца семидесятых годов, когда еще гимназистом я посетил для говения Петровским постом скитские пещеры. Мне давно хотелось с ним познакомиться, ибо я много слышал раньше о его подвижнической жизни, о тех мудрых советах, которые он дает тысячам людей, к нему ежедневно приходящих. Но долго не решался это сделать, и это потому, что у многих людей светского общества существует совершенно неправильный взгляд на подвижников, то есть на людей высокой созерцательной жизни, особенно же на тех, которые, по общему мнению, отличаются даром прозорливости, то есть предвидением будущего. Им все кажется, что все такие люди отличаются крайней суровостью к приходящим к ним грешникам. Они боятся, что те поразят их каким-нибудь наказанием или смутят душу страшным пророчеством.

Сознаюсь, что и я не был лишен в годы моей юности этого предрассудка. То было еще до знакомства с отцом Амвросием, Оптиной пустынью и вообще русским православным монашеством. Но вот я решился повидаться с отцом Варнавой. Сначала поговел в продолжение недели; усердно помолившись в маленьком пещерном храме Черниговской, на месте которого теперь воздвигнут громадный собор, я со страхом и трепетом чудным июньским вечером постучал в дверь маленького деревянного домика, в котором обитал отец Варнава. Долго он мне не отворял. Наконец послышались шаги, щелкнула задвижка, и на пороге появился седой монах небольшого роста с мягкою, доброю улыбкой на устах, с проницательным взором темных очей. Вглядевшись в меня, он произнес тем радостным, ласковым тоном, который так памятен всем близко его знавшим: „А! Милый барин, здравствуй! Ну, рад тебя видеть, мы тебя все здесь полюбили“, — и с этими словами он меня благословил, обнял одною рукой и через темные сенцы ввел в свою келлию, освещенную одною восковою свечой.

Часто после этого приходилось бывать мне в этой келлии. Больше двадцати лет продолжалось мое знакомство с ним, а обстановка келлии не изменилась. Те же несколько простых икон в переднем углу, перед ними на аналое медные крест и Евангелие, рядом деревянный стол с несколькими книжками и брошюрами духовно-нравственного содержания, в углу деревянная кровать, покрытая одним войлоком. Вот и все. Но сколько великих дел совершилось в этой убогой обстановке! Сколько изнемогавших в борьбе с самими собой и житейскими невзгодами душ получили здесь себе облегчение и помощь! Сколько людей, дошедших до полного отчаяния, выходили отсюда бодрыми и радостными, готовыми на всякий подвиг!

Да, много великих тайн хранит эта бедная келлия, поистине она неизмеримо драгоценнее роскошных чертогов земных богачей.

Не могу выразить словами, но до сих пор помню то необыкновенно светлое чувство какого-то духовного восторга, какой-то неземной радости, с которыми я возвратился от отца Варнавы. С этого времени начинается мое с ним духовное знакомство, продолжавшееся в течение всей его жизни. Во всяком своем деле я советовался с ним, получал от него добрый совет и благословение. И так до самой его кончины.

Последний раз я вместе с ним совершил Божественную литургию в четверг на первой неделе Великого поста и навеки простился с ним. Последние его слова были: „Прежде я иногда, при моих приездах в Москву, объезжал тебя, ну а теперь я часто, очень часто буду тебя навещать“[46]. С этими словами он пожал мне руку, и уже более живым я его не видел. Он скончался в пятницу вечером. Верю, что он духом своим будет мне соприсутствовать.

Какими же особенными добродетелями отличался старец Варнава? Апостол Павел говорит в своем Послании к коринфянам, что всякому истинному христианину …дается проявление Духа на пользу. Дары различны, но Дух один и тот же. Одному дается Духом слово мудрости… иному вера… иному дары исцелений[47].Сообразно с нравственными качествами человека, его характером, образом жизни, воспитанием и дары даются различные. Так, например, по моему мнению, отец Иоанн Кронштадтский, вращающийся среди болящих и недугующих по преимуществу людей, обладает даром исцелений. Отец Амвросий Оптинский, получив духовное воспитание под руководством мудрых старцев, сам изучивший в совершенстве Священное Писание и творения святых отцов, обладал даром духовной мудрости. Отец Варнава, по моему глубокому убеждению, обладал даром веры. Для него не существовало преград между нашим миром и миром загробным. Никакой и тени сомнений и колебаний у него не было в отношении истин веры. Все его существо был проникнуто этой верой, все его поступки вытекали из этой веры.

Но все дары Святого Духа, все эти духовные таланты, если можно так выразиться, при постоянном совершенствовании ведут к самому величайшему дару, выше которого нет ничего ни на небе, ни на земле. Этот дар духовный, который останется и тогда, когда и пророчества прекратятся, языки умолкнут и знание упразднится, когда не будет нужды ни в вере, ни в надежде, ибо все обещанное совершится и наступит вечное Царство Божие, есть любовь. Вот почему все Божии люди и исполняются постепенно этой христианской любви. А про отца Варнаву можно сказать, по слову апостола Павла, что его вера поспешествуема любовью[48]. Эта любовь притягивала к нему, как магнит железо, людей самых разнообразных положении. Они открывали ему свое горе, свои нужды, свои не только духовные, но и семейные затруднения, имущественные, служебные неприятности. Одним словом, у них от него не было тайн. И он всегда давал им добрый совет, часто носивший пророческий характер. Особенно же он был велик, когда ему приходилось иметь дело со слабыми в вере и малодушными людьми. Здесь своей верой он их настолько ободрял, вдохновлял, что долго после этого они смело и бодро шли житейским путем.

Скажут, быть может, некоторые: „Но ведь это, в сущности, очень легко — выслушать исповедь человека и дать ему совет!“ Нет, скажу, по своему слабому опыту, что чрезвычайно трудно! Скажу более: это невозможно для обыкновенного человека.

Для того чтобы так утешить и ободрить человека, необходимо ему в полной мере сострадать, а для того, чтобы сострадать человеку, надо совершенно уничтожить ту духовную преграду, которую ставят между нами самолюбие, чувственность и другие страсти, заставляющие нас глядеть на своего ближнего с недоверием, с сухостью, а иногда даже с раздражением и озлоблением: не обмануть ли, дескать, меня пришел. Человек же истинно христианской любви смотрит на всякого приходящего к нему, кто бы он ни был, как на самого милого, дорогого брата или сестру. Он весь, так сказать, претворяется в него, живет его жизнью, действительно страдает и мучается его страданием, весь уходит в бездну его зол и скорбей, не только не гнушается его страшных духовных ран, но готов жизнь отдать за их исцеление. Вот почему и дается такому человеку слово великой духовной мудрости, слово предвидения и пророчества, которое делается способным своею силой оживить духовного мертвеца.

Но не сразу, а путем тяжелого подвига и путем внутренней работы над самим собой и молитвой человек достигает духовной высоты. И отец Варнава не сразу достиг такой веры и любви, а после долгих трудов. Он был необыкновенно строг к себе; какую простую подвижническую жизнь вел он молодым послушником, такую он продолжал вести до самой кончины — уже больным старцем. Никаких поблажек себе, никакой даже самой невинной прихоти; он носил самую простую одежду, вкушал самую грубую пищу, вовсе не пил чая. Что меня особенно в нем пленило — это то, что удовлетворение телесных потребностей для него никогда не было каким-то делом, к которому надо особенно готовиться. Он, например, кроме тех дней, в которые ему приходилось как чередному иеромонаху присутствовать на трапезе, никогда как следует не обедал, а так перехватит что-нибудь — и опять за дело. Он никогда как следует не спал, а так, „прикорнет“, как говорится, во всей одежде на деревянном ложе, с подушкой, набитой чуть ли не булыжником, и снова встанет на молитву. Бывало, совершив с ним продолжительную литургию в Доме призрения и видя, что он торопится уехать тотчас после службы домой, скажешь ему: „Батюшка, да отдохните немножко!“ Но он обыкновенно шепнет, сжав мою руку: „Прости, не могу, ведь там их несколько сот дожидается, ведь они все скорбные, несчастные!“