Собрание сочинений в пяти томах. 1. Парижачьи - Илья Зданевич

— Никаких покаяний. Эту манеру вы заимствовали у вашего мужа. В данном случае все это совершенно не подходит. Нам нужно не покаяние, а наказание. Мы должны обеспечить себя от этих неожиданностей. Я готов признать права длительные и права давности. Но в такой тяжелый миг как сегодня вы вторглись безо всяких прав и пытались захватить и урвать кусок, пользуясь общей растерянностью. Это недопустимо. Наше общество должно защищать наши права и внутренний порядок.

Лебядь торжествовала. Ей удалось окончательно вооружить щеголя против швеи. Она видела падение соперницы и радовалась. Теперь она была объединена со щеголем интересами общими и убеждена была, что извлечет из этой минуты то, что ей надо было — любовь и верность мужа и друга.

Швея сидела подавленной и уничтоженной. Опять промелькнула скамейка, где ждала она щеголя, и минуты, проведенные ею на берегу озера, и все что было еще дальше. Неотразимо сознавала она правоту и неправоту этих людей и знала, что правда которую все они знали она была не вся правда, а только часть правды и узнать всю правду значило спастись, ибо томились они все не потому, что делали друг у друга что за спиной, а потому, что не знали, что они друг у друга за спиной делали. А если бы узнали и стало все видно, то все стало бы ничем, оставаясь всем и стало бы ясно и легко, как только что было легко и ясно. И будет.

С вершины своего неблагополучия глядела она на лебядь и щеголя. Какими ничтожными были они в своем союзе в своей вере в наказания и обстоятельства. Какими слепыми они были в их неверии в свет правды, который всех ослеплял и все убивал. Ее рукава вышитые светились и реяли. Точно матерь возносилась она над этим морем греха засыпающая и уходящая, удаляющаяся в мир дальний от них. Чего они ждали от земного своего правосудия. Новой нищеты, новых несчастий, нового горя, новой нечаянности и юдоли слез.

Ее руки подымались и благословляли. Тоскующая злых в неведении своем звала она и думала, что она это уже не она, а это ее муж, и ее муж это не муж, а черт знает что такое и готова была принести им радость. Улыбнувшись она совершила подвиг.

Отлично. Я вам все расскажу до конца. Потом вы можете приговаривать меня к какому угодно наказанию и даже послать меня на ковер.

Ее поза была патетической. Ее голос отдавал пафосом. На ходулях. Невыносимо и театрально.

Я приехала сюда с намерением позавтракать в кругу друзей, наконец. У подъезда я встретила кожуха. Он сказал мне, что у него ко мне срочное дело и просил прокатиться с ним. Первый вопрос его был — почему у меня ваша машина, лебядь. Я сказала, что вы сами просили обменяться машинами и разве я не сказала правду. В ответ я поставила ему на вид, что я против его дружбы с вами, щеголь, так как вы принадлежите мне. Он отпирался, сказав, что он совершенно изменил к вам отношение и больше с вами не дружен. Он сказал, что наступающий вы. Видит Бог, что я старалась не из-за чего.

Щеголь заволновался и его передернуло.

Я добавила, что я не понимаю, как вы щеголь решаетесь вести наступление сразу на него и на его жену. Я сказала, что утром вы, лебядь, заезжали и пришли в страшное волнение, услышав о встрече щеголя с умницей. Потом я подумала, что может быть я ошиблась и вы волновались из-за умницы. Но после ваших слов, сказанных только что, я вижу, что вы волновались из-за щеголя и вижу, что я сказала правду.

Лебядь обмерла.

Он пришел в невероятное бешенство. Он не мог подыскать слов, чтобы бранить вас, щеголь. Он сказал, что поссорился с вами из-за того только, что ваша дружба с ним отдаляла его от жены. Теперь же оказывалось, что вы отнимаете у него жену не только косвенно но и прямо и что употребление двух дополнений сразу недопустимо. Он говорил, что он убьет вас при встрече, что он убьет всех, что он покончил раз и навсегда со всеми этими историями и подлыми хитросплетениями. Он не мог успокоиться. Мне он казался таким прекрасным и беспомощным. Я хотела его утешить, я никогда не смотрела на него так, как смотрела тогда. Я предложила ему поехать ко мне. Он согласился. Да, я хотела украсть, я готова была украсть от безумия, от тоски, от желаний, я хотела украсть еще немного накануне этой невероятной катастрофы.

Лебядь и щеголь слушали молча, но ужас был написан на их лицах.

Перестав бранить щеголя он набросился на вас, лебядь. Я говорю правду. Я думала, что он убьет меня, чтобы выместить злобу. Я боялась и желала.

Лебядь опустилась на стул и казалось теряла сознание. Вот что думает ее муж. Конечно, он не прав, но сила на его стороне и сила против которой она ничего не могла поделать. Не даром она убивалась. Вот как это было серьозно. Что делать, куда бежать. И зачем они напали на швею, зачем они вынудили ее на эту баснословную исповедь. Если бы она молчала, если бы быть убитой внезапно, а то с таким приговором, каждую минуту ожидая. Такая пытка. Зачем, зачем заставили они ее говорить. Зачем щеголь пошел на это. Ведь он потерян для нее все равно навсегда.

Против нее щеголь так низко опустил голову, что лица его не было видно вовсе. Кукла была убита и выброшена на позорище. Что ему делать. Он еле уберегся в прошлый раз от гнева его, а теперь он уже не убережется. Что делать, что делать.

— Зачем заставили они признаваться во всем швею. Если бы она молчала, не говорила этих подробностей ужасающих, невероятных, обрекающих его и лебядь. Лебядь. Он взглянул на нее. Мы с вами приговорены и мы с вами сели теперь на скамью подсудимых, вместо того, чтобы посадить на нее швею. О, этот уличающий ужасный свидетель. Если бы она только замолчала. Нас посадят в коляску приговоренных и повезут туда на левый берег к тюрьме обсаженной деревьями, рубить нам голову. Да за преступления надо нести наказание, он сам сказал это. А за их преступления одного наказания были достойны они, смерти.

А голос швеи продолжал раздаваться К А К предсмертный колокол.

Я хотела утешить его. Голова моя кружилась. Я обезумела. Войдя к себе я стала рвать с себя платье. Голая бросилась я от него по комнатам и упала устав на ковер. Он бежал за мной, настиг, нагнулся. И тут случилось ужасное.

Ужасное?

Ужасное?

Почему? — спросили хором лебядь и щеголь.

Очень просто. Он так и не обнял меня, а отошел и сел поодаль.

Швея не выдержала и рыдала.

И все это случилось потому, что весь пол был засыпан листками почтовой бумаги на которой крупными буквами было написано одно слово: щеголь, щеголь, щеголь, щеголь.

Лебядь и щеголь подняли головы.

Вы были наказаны поделом, сказала лебядь.

Поделом, закричала швея. Но причем же тут я. Ведь все это писала и засыпала мой пол этими листками умница. Я сама ее застала за этим делом.

Лебядь вскочила. Как — закричала она, значит это правда. Значит, щеголь, у вас что то с умницей. Значит умница вас любит. О Боже зачем я лгала. Ведь вы мне не нужны, ведь утром я заволновалась из-за умницы. Умница, умница. И опять она заплакала.

Щеголь посмотрел на рыдающих женщин и заплакал тоже.

13.43

ибо потребовалось им десять минут, чтобы продолжать все эти разговоры. А за их спиной теперь стоял недоумевающий лицедей. Получасовая прогулка по окраинам города и за укреплениями успокоила его. Голова перестала болеть. Свежесть вторгнулась в его сознание, хорошо проветренное. Он смотрел на окружающие его улицы, на столовые, где народ сидел за столиками поглощая яства. А он до сих пор голоден и ничего не мог есть.

Он смотрел на этих людей, которые ему встречались тысячами занятые своим завтраком. Он видел их в окнах, за витринами. Ведь в их жизни вероятно не случаются такие глупости какие происходят в их жизни.

Ему неоднократно хотелось остановить машину у одного из кабачков и выпить тут стакан вина и съесть кусок отличного мяса. Но его жажда как-то просто казалась ему подозрительной и он предпочел воздержаться от этого. И потом рано или поздно должен же он вернуться найти друзей.

Сознание, что он не может уйти от своего круга наполнило его горем. Он смотрел на трамваи, набитые людьми, возвращавшимися в город, на губах которых была еще пища. Но ведь и они не уходят от своего круга. И он утешился и благословил мудрость жизни.

Его рассуждения стали простыми и искренними. На минуту просветление посетило его. Но тотчас он почувствовал отвращение к себе, к вечным двусмысленностям, к той духовной культуре, которую посеял он в своем кругу. Не был ли навсегда этот круг отравлен им этой любовью к отрицанию положения. Не был ли навсегда развращен этим постоянным стремлением, ставшим неестественно естественным делать все против за. Не был ли до конца исчерпан этот путь, его когда то так увлекавший опровергать самого себя на каждом шагу, путь остроумия, игры, язвительности, сарказма, путь насмешки вместо смеха, путь вечных превращений одного и того же в одно и то же.