Черный Ферзь - Михаил Савеличев

Медленно сползая вниз, капли, больше похожие на крупных улиток, постепенно мутнеют, напитываясь частичками тела Флекиг.

— Мне больно… — дрожь сотрясает нагое тело. — Убей… Убей… Убей…

Улитки проложили дорожки среди выпуклостей и впадин — тропинки вьются в скульптурной красоте сжираемой заживо плоти.

— Ты должна жить, — Сворден рассудителен. С этими глупыми девчонками нужно только так. — Ты обязана жить. Здесь вы все чересчур привыкли умирать! — нечто, похожее на нежность, охватывает его истомой.

Темная жижа вытекает из отверстий в теле Флекиг. Сворден сгребает с груди жмень липкой слизи и залепляет раны. Флекиг корчится.

— Так нельзя, — качает головой присевший рядом тощец. — Так нельзя. Еда — отдельно.

Сворден не обращает внимание на крохотное существо. Их много здесь. Они творят ужасные вещи, которые лучше не замечать. Он даже название им придумал — тощецы. Навязчивая деталь пейзажа.

— Он попросил меня найти человека, — Сворден доверительно берет Флекиг за руку. — Думкопф. Ищу человека! Ха! Ты ведь помнишь — тогда мы и встретились? Печальные, печальные обстоятельства, — Сворден скорбно умолкает, краем глаза наблюдая за тощецом.

Тот делает очередную Очень Ужасную Вещь. Впрочем, как всегда. Их репертуар неистощим. Оксюморон. Неистощимые на выдумку тощецы.

— Я выдавал себя не за того, — сказал Сворден. — Я всегда выдаю себя не за того. Даже сейчас. Я — на я. Покрыт непробиваемой броней забытья. Понимаешь?

Назойливая улитка вползла в глаз Флекиг. Заворочалась в глазной впадине, окуталась слизью, протискиваясь внутрь головы.

— Вот так рождаются впечатления, — поучает Сворден мертвое тело. — Механика тела проста и понятна. Как проста и понятна механика общества. Главное — не обращать внимания на жертвы, на кровь, на муки. Младенец счастья криклив, грязен и, что скрывать, ужасен на вид.

— Чучело, — хрипят обглоданные кости, что валяются в яме с отбросами. — Подойди сюда, чучело.

Сворден отпихивает ногой тощеца, который выдумал очередную Очень Ужасную Вещь и самозабвенно ей предается, взваливает на плечо толстое щупальце, вросшее в грудь, и подходит к яме.

Принюхивается, недовольно шевелит носом, щурит глаза:

— Дерьмо!

— Уместное замечание, — скалится голый череп Кронштейна. То, что это Кронштейн, легко догадаться по зажатому челюстями болту. — Дерьмо должно накапливаться и испражняться.

Сворден дергает щупальцу, перехватывает ее покрепче и наклоняется над ямой. До черепа не достает полпальца.

— Бедный, бедный Кронштейн, — скорбит Сворден. — Когда-то я знавал его.

— Не из той пьесы, — сурово осаживают Свордена кости. — Оглядись, чучело!

Сворден делает вид, что осматривается, крепко зажмурив глаза и хихикая — ловко же он провел валяющийся в дерьме костяк.

— Что видишь?

— Прекрасный мир, полный чудес.

— Теперь я понимаю, что видели съеденные мной куски мяса, — ворчит череп. — Они узрели прекрасный мир желудка и набитый чудесами кишечник.

— Оп-па! — Сворден поднимает палец. — Несчастный Кронштейн вряд ли знал строение пищеварительного тракта. «Желудок» и «кишечник» — не из его лексикона, череп.

— Будь ты поумнее, чучело, ты бы задумался — а как может разговаривать скелет, — застучал гнилыми зубами череп. — У меня ведь и легких нет.

— Легкие! — Сворден счищает с лица слизь, что постоянно проступают из под кожи. — Знавал я некого Парсифаля, так он учудил не менее забавную штуку. Воскрес, представляешь? Ну, не так, чтобы уж совсем стал живым, но те останки, что провалялись в грунте, он носит с большим достоинством.

— Значит, ничего не замечаешь? — челюсть отходит чересчур далеко, и ржавый болт проваливается внутрь костяка.

— Я все замечаю, — говорит Сворден. — Ведь нам так и сказали — будете вооружены, но оружие не применять ни при каких обстоятельствах, кехертфлакш! Только наблюдать! А уж кто свой, а кто чужой — разберемся сами.

— А из брюха что торчит, чучело?

Сворден довольно хлопает по щупальце. Слизь обильно стекает по телу. Под ним раскрылись отверстия, похожие на раззявленные рты, жадно глотающие вязкие потеки. Подбирается парочка тощецов и робко лижут Свордену спину. На противоположной стороне ямы усаживается копхунд. Круглые глаза пристально наблюдают за Сворденом.

— Разуй зенки, чучело! — сухим костяным смехом давится череп. — Тебя превратили в такой же корм!

Нетерпеливый тощец кусает под лопаткой. Сворден морщится, но терпит.

Тени сгущаются в мешках слизи и мышцах кракена. Мир обретает объем. В нем обнаруживается непрестанное движение. Могучие потоки крови и лимфы прокачиваются сквозь колоссальные сосуды, обвивающие веретена мышц. Плотные ячеистые перегородки разделяют наполненные слизью полости, где тощецы копошатся вокруг бесконечных рядов коконов с полупереваренными телами людей, дервалей, громовых птиц и других созданий, что никогда не покидают бездны, если только не попадают в щупальца кракена.

— Тужится, — клацает зубами череп. — Готовится, тварь.

— К чему? — становится зябко, и Сворден трет предплечья. Легкие с усилием вдыхают и выдыхают густеющую слизь, в которой появляются кровавые прожилки.

— Испражняться, чучело, испражняться! — костяк заходится в смехе. — Наложить огромную куча дерьма на весь этот мир! Или ты думаешь оно предается глубоким размышлениям, глядя из океана гнилыми глазами?!

Сфинктер сжимается. Внутри что-то бурлит, перекатывается. Копхунд опасливо отходит от ямы. Тощецы тянут Свордена прочь, но тот упрямится. Отверстие расширяется, вверх бьет струя отвратной жижи. Ноги оскальзываются, и Сворден съезжает на дно.

Пусто. Никаких следов останков. Бедный, бедный, Кронштейн…

— Прекрати, — строго говорит себе Сворден. — Сказано же — не из той пьесы.

— А что такое пьеса? — в яму заглядывает копхунд, морщит лоб, чешется.

Тварь, как всегда, вылаивает нечто грубое, шершавое, отчего ее шерсть стоит дыбом, но Сворден обнаруживает, что таинственный переключатель понимания вновь находится в позиции «вкл».

Он шевелит челюстью, готовясь к ответному наждачному лаю:

— Сгинь, псина! Я тебя открыл, я тебя и закрою.

Псина распускает язык, тщательно вылизывает лапу. Откуда-то Сворден прекрасно осведомлен о повадках если не всей головастой своры, то этого отдельного экземпляра — точно. Ее поведение — признак смущения. Копхунд вообще трогательное существо, пока держит себя в лапах.

К краю ямы на коленях подбирается тощец. С ним что-то неладно — тельце бьет дрожь, живот распух, на губах пузырится кровь. Копхунд косится, морщится, точно и впрямь человек, рядом с которым испортили воздух. Ленивый взмах лапой, и обезглавленный тощец скатывается в яму.