Моя двойная жизнь - Сара Бернар

Разбуженная Каролина отважно бросилась к окну и, распахнув его, закричала:

— Горим! Грабят! Караул!..

Мужчина тут же исчез, а дом заполонила полиция; надеюсь, вы представляете себе, какой была полиция Аликанте сорок лет назад.

Я ответила на вопросы, заданные мне венгром, занимавшим должность вице-консула и говорившим по-французски. Да, я видела мужчину с бородой. На голову он набросил платок, а на плечи — пончо. Больше я ничего не знала.

Венгерский вице-консул, представлявший, как мне кажется, Францию, Австрию и Венгрию, спросил, какого цвета были борода, платок и пончо у этого бандита.

Но стояла такая темень, что я не могла различить цвета.

Такой ответ явно рассердил этого славного человека. Записав что-то, он задумался, потом велел отнести к себе домой записку, в которой просил свою жену прислать коляску и приготовить комнату для юной иностранки, попавшей в затруднительное положение.

Я приготовилась следовать за ним; расплатившись с хозяйкой, мы уехали в коляске милого венгра, его жена встретила меня с поистине трогательным радушием.

Я выпила кофе с густыми сливками; и когда за завтраком рассказала все о себе этой любезной женщине: и кто я, и что со мной, и куда я еду, — она в ответ поведала, что ее отец был крупным фабрикантом, родился в Богемии и был большим другом моего отца.

Она проводила меня в отведенную мне комнату, уложила в постель и сказала, что, пока я буду спать, она напишет для меня рекомендательные письма в Мадрид.

Я проспала десять часов. А когда проснулась, отдохнув и душой и телом, хотела послать маме телеграмму; но это оказалось невозможным: в Аликанте не было телеграфа.

Тогда я написала моей бедной мамочке письмо, рассказав, что я остановилась у друзей моего отца и т. д. и т. д.

На другой день я уехала в Мадрид, заручившись рекомендацией к хозяину гостиницы «Пуэрта дель Соль».

Вместе с моей горничной меня поместили в красивом номере, и я разослала с посыльными письма госпожи Рудкович.

В Мадриде я провела две недели, окруженная вниманием, заботой и предаваясь всевозможным развлечениям; я присутствовала на празднествах, связанных с боем быков, и была от них без ума. Я удостоилась приглашения на большую корриду, которую устраивали в честь Виктора-Эммануила[26], бывшего в тот момент гостем испанской королевы.

Я позабыла Париж, все свои горести и разочарования, свои амбиции, забыла все на свете. Мне хотелось навсегда остаться в Испании. Но телеграмма, отправленная Герар, заставила меня вскоре отказаться от моих намерений. Мама была больна, «очень больна», говорилось в телеграмме.

Я уложила чемодан и попросилась тут же уехать; но после того, как я заплатила по счету за гостиницу, у меня не осталось ни гроша на поезд. Хозяин взял для меня два билета и приготовил целую корзинку с провизией да еще вручил мне на вокзале двести франков, заявив, что следует указаниям Рудковичей, пожелавших, чтобы я ни в чем не нуждалась. Эта чета была воистину прелестной.

Сердце у меня готово было выпрыгнуть из груди, когда в Париже я подъезжала к материнскому дому. «Моя милочка», которой я сообщила о своем приезде, дожидалась меня у консьержа. Мой вид привел ее в восторг, и, плача от радости, она расцеловала меня. Семейство портье тоже не уставало нахваливать меня.

Герар поднялась первая, чтобы предупредить маму; несколько минут я ждала на кухне, стиснутая в судорожных объятиях Маргариты, нашей старой служанки.

Прибежали обе мои сестры. Жанна обнимала меня, вертела во все стороны, обнюхивала. Режина, заложив руку за спину, словно приклеилась к плите и бросала на меня гневные взгляды.

— Так ты не хочешь поцеловать меня, Режина?.. — спросила я, наклоняясь к ней.

— Нет, не люблю тебя больше. Уехала без меня. Не люблю тебя больше!

Стараясь уклониться от моего поцелуя, она резко рванулась в сторону и ткнулась головой в плиту.

Но вот наконец появилась Герар. Я пошла следом за ней, взволнованная и полная раскаяния.

Потихоньку отворила я дверь в комнату, обтянутую бледно-голубым репсом. Совсем белая, мама лежала в своей постели, лицо ее исхудало, но хранило чудесную красоту. Она раскинула руки, как два крыла, и я устремилась в это ослепительной белизны гнездышко, встречавшее меня с такой любовью. Мама плакала, не говоря, по своему обыкновению, ни слова. А руки ее тем временем с наслаждением погружались в копну моих волос, она перебирала их своими длинными, точеными пальцами.

Потом посыпались вопросы и с моей, и с ее стороны. Я хотела знать все. Она тоже хотела знать все. И началась забавная дуэль слов, фраз и поцелуев.

Я узнала, что у мамы был плеврит, причем довольно серьезный, что теперь она начала выздоравливать, но пока еще очень слаба.

Поэтому я устроилась поближе к маме, снова поселившись, хотя и временно, в своей девичьей комнате: из письма Герар я знала, что моя бабушка с отцовской стороны согласилась наконец на сделку, предложенную мамой. Так как отец оставил мне наследство, которое я могла получить только в день своей свадьбы, мама, по моей просьбе, попросила бабушку отдать мне половину этой суммы. И та наконец-то пошла на это, заявив, что присваивает себе право пользоваться другой половиной, но что, если я передумаю и выйду замуж, эта вторая половина перейдет в мое распоряжение.

Я приняла решение начать самостоятельную жизнь. Уехать от матери. Жить по своему усмотрению, своим домом.

Я обожала маму, но у нас было так мало общего.

И потом, мне опостылел крестный, который уже много лет ходил к маме в дом, обедал там, ужинал, играл в вист. Он постоянно обижал меня. Старый холостяк, человек очень богатый и без родни, он обожал мою мать, которая неизменно отклоняла его предложение о союзе. Сначала она его терпела как друга моего отца, потом, когда отец умер, она терпела его «по привычке» и скучала, если не видела его, если он болел или находился в отъезде.

Но, невозмутимая и властная, мать не терпела никакого принуждения. Ей претила сама мысль снова подчиняться чьей-то воле[27].

Ее упрямство отличалось кротостью, но иногда приводило к диким вспышкам гнева; тогда мать делалась совсем белой, а под глазами у нее появлялись фиолетовые круги, губы начинали дрожать, зубы стучали, ее прекрасные глаза как бы застывали, голос становился хриплым, слова со свистом вырывались из горла; потом вены на шее вздувались, руки и ноги леденели, и она падала в обморок, случалось, ее по нескольку часов приходилось приводить в чувство.

Врач сказал нам, что в один прекрасный день мама может умереть от такого приступа, и мы делали все возможное, чтобы избежать ужасной случайности. Мать это знала и немножко злоупотребляла этим. А так как моя бедная мама передала мне по наследству свои буйные приступы, я не могла и не хотела жить вместе с ней Ибо что касается меня, то невозмутимой меня никак не назовешь, я очень активна и воинственна, и если уж чего хочу то хочу сейчас, немедленно. Мамино кроткое упрямство не моя стихия. Нет, кровь начинает стучать у меня в висках, и я не успеваю обуздать свой порыв.