Моя двойная жизнь - Сара Бернар

Наконец появился Дюкенель.

— Сейчас увидите еще одного людоеда, — сказал он, приглашая меня в директорский кабинет.

Следуя за ним, я воображала этого людоеда таким же очаровательным, как его компаньон. И потому совсем была сбита с толку при виде скверного маленького человечка, в котором сразу же узнала Шилли.

Он беззастенчиво воззрился на меня, сделав вид, будто не узнает и, предложив жестом сесть, протянул, ни слова не говоря, перо показывая место, где мне следовало расписаться Госпожа Герар остановила меня:

— Не подписывайте не читая!

Шилли поднял голову.

— Вы мать мадемуазель?

— Нет, — ответила она, — но я вместо нее.

— Что ж, вы правы. Читайте да только поскорее, хотите — подписывайте хотите — нет, но поторапливайтесь!

Я почувствовала как краска заливает мне лицо. Человек этот был отвратителен. Но Дюкенель тихонько сказал мне:

— Он не слишком любезен, однако человек хороший, не стоит обижаться на него.

Я подписала свой контракт и вручила его омерзительному компаньону.

— Знаете, — сказал он мне, — отвечать за вас будет он, потому что лично я ни за что на свете не принял бы вас.

— Поверьте, сударь, если бы, кроме вас, никого не было, я бы ни в коем случае не подписала этого. Стало быть, мы квиты, — сказала я и тотчас удалилась.

Я сразу же пошла рассказать обо всем маме, так как знала, что это ее очень обрадует. Затем, в тот же день, вместе с «моей милочкой» отправилась покупать все необходимое для моей гримерной.

На следующий день я поехала в монастырь на улице Нотр-Дам-де-Шан навестить мою дорогую учительницу мадемуазель де Брабанде. Уже тринадцать месяцев она лежала больная, все ее конечности сковала острая ревматическая боль Страдание сделало ее неузнаваемой Она вытянулась во весь рост на своей узкой белой кровати, волосы ее были забраны повязкой, большой нос поник, в поблекших глазах не видно было зрачков. Только ее чудовищные усы вставали дыбом от страшных приступов боли.

И все-таки она так странно выглядела, что я стала доискиваться причины столь разительной перемены.

Наклонившись над ней, чтобы нежно поцеловать ее, я пристально разглядывала ее, и она догадалась. Легким движением глаз она показала на столик, стоявший возле нее; в стакане я увидела зубы моей дорогой старой подруги. Я поставила в стакан три розы, которые принесла ей, и поцеловала ее, извинившись за свое неуместное любопытство.

Из монастыря я ушла с тяжелым сердцем, ибо мать-настоятельница отвела меня в сад и сказала, что моей дорогой мадемуазель де Брабанде недолго осталось жить.

Поэтому я каждый день приходила навещать мою милую воспитательницу.

Но потом начались репетиции в «Одеоне», и мне пришлось реже к ней ходить. Однажды утром, около семи часов, меня спешно вызвали в монастырь, и я присутствовала при грустной кончине этого кроткого создания. В последнюю минуту лицо ее вдруг просветлело, словно в предвкушении несказанного блаженства, так что мне самой внезапно захотелось умереть. Я целовала ее холодеющие руки, сжимавшие распятие; потом я попросила разрешения прийти, когда ее будут класть в гроб, мне позволили это.

Придя на другой день в назначенный час, я застала сестер в состоянии такой растерянности, что даже испугалась.

— Боже мой, что случилось? — спросила я.

Мне молча указали на дверь, ведущую в келью; десять монахинь стояли вокруг кровати, на которой покоилось невообразимо странное существо Неподвижно застывшая на своем смертном ложе бедная моя учительница неожиданно обрела облик мужчины: ее усы выросли, а вокруг подбородка появилась борода длиной в сантиметр. Эти усы и эта борода были рыжими, тогда как лицо обрамляли длинные седые волосы; беззубый рот ввалился, а нос уткнулся в рыжие усы. Вместо добрейшего, кроткого лица моей подруги появилась эта страшная, смешная маска. Маска мужчины. Зато ее маленькие, тонкие руки были руками женщины.

У юных монахинь глаза расширились от ужаса, и, несмотря на утверждение сестры-санитарки, одевавшей это бедное мертвое тело, несмотря на ее утверждение, что это тело было телом женщины, они дрожали, бедные сестрички, непрестанно осеняя себя крестным знамением.

На следующий день после этой зловещей церемонии я дебютировала в «Игре любви и случая». Мариво — не моя стихия, ему нужны кокетливость, жеманство которых у меня и в помине не было тогда, как, впрочем, нет и теперь К тому же я была такой тонюсенькой. Успеха я не имела ни малейшего.

И Шилли проходивший по коридору в тот момент, когда я беседовала с пытавшимся подбодрить меня Дюкенелем, сказал ему, кивнув в мою сторону.

— Любуетесь на тонкий бокал для светской публики? Жалко мякиша на закуску не хватает.

Я была возмущена наглостью этого человека. Лицо мое вспыхнуло, я прикрыла глаза, и тут взору моему явилось окруженное сиянием лицо Камилла Дусе, как всегда свежевыбритое и такое моложавое под копной белых волос.

Это видение ниспослано мне разумом, решила я. Оно вовремя напомнило мне о данном обещании. Хотя на самом деле никакое это было не видение, это был действительно он.

— Какой у вас красивый голос! — молвил Камилл Дусе, подойдя ко мне. — Ваш следующий дебют наверняка доставит нам огромную радость!

Человек этот всегда был отменно любезен, но правдив. Мой тогдашний дебют ему и в самом деле не доставил ни малейшего удовольствия, и он возлагал надежды на следующий.

Он говорил истинную правду. Голос у меня был красивый, но это все, что можно было отметить на сей раз.

Итак, я осталась в «Одеоне», работала, как говорится, не покладая рук, знала все роли наизусть и в любую минуту была готова кого-то подменить.

Я добилась некоторого успеха, и студенты уже оказывали мне свое предпочтение. Мой выход на сцену всегда теперь приветствовала молодежь. Кое-кто из старых ворчунов поворачивал голову в сторону партера, дабы восстановить тишину, но на это никто не обращал внимания.

Но вот, наконец, настал и мой час.

Дюкенелю пришла мысль поставить «Гофолию» использовав хоровые сочинения Мендельсона.

Бовалле, ненавистный преподаватель, оказался премилым товарищем на сцене. Это он по особому разрешению министерства должен был играть Иодая. Мне же дали роль Захарии. Несколько учеников Консерватории должны были произносить хоровые тирады, а тем, кто учился по классу пения, поручили музыкальную часть. Однако дело двигалось из рук вон плохо, и Дюкенель с Шилли приходили в отчаяние.

Бовалле, на удивление любезный, но все такой же бесстыдник, как раньше, начинал ругаться последними словами. Все тут же смолкали. И все начиналось сначала. И опять ничего не получалось. Этот злосчастный говорящий хор был просто невыносим. И тут вдруг Шилли воскликнул: