Моя двойная жизнь - Сара Бернар

— Вы сидите на моих перчатках, сударь.

Принц слегка поднялся и, швырнув перчатки на пол, сказал:

— А я-то думал, что банкетка чистая.

Актер покраснел, подобрал свои перчатки и вышел, прошептав какую-то коммунарскую угрозу.

В «Завещании Цезаря Жиродо» я играла роль Гортензии. В «Кине» Александра Дюма — роль Анны Демби. В день этой премьеры[32] публика была настроена очень зло и даже, пожалуй, враждебно по отношению к Александру Дюма-отцу, причем к искусству вся эта история не имела ни малейшего отношения, а касалась только его лично. Умы в последние несколько месяцев распалились, политические страсти так и кипели. Многие требовали возвращения Виктора Гюго[33].

Когда Дюма вошел в свою ложу, его встретили диким воем. Потом присутствовавшие в большом числе студенты стали требовать «Рюи Блаза»[34]. Дюма встал и попросил слова. Воцарилась тишина.

— Мои юные друзья… — начал Дюма, но тут послышался чей-то голос:

— Мы с удовольствием вас послушаем, но хотим, чтобы в ложе вы были один!

Дюма горячо запротестовал. Несколько человек в оркестре встали на его защиту, так как он пригласил в свою ложу женщину, и, кем бы ни была эта женщина, никто не имел права оскорблять ее таким возмутительным образом. Ничего подобного мне еще никогда не доводилось видеть.

Я смотрела сквозь щель занавеса, мне было очень интересно, только я сильно нервничала.

Я увидела побледневшего от гнева великана Дюма, он размахивал кулаком, надрывался от крика, ругался, бушевал. Затем вдруг раздался гром аплодисментов. Оказывается, женщина все-таки покинула ложу, воспользовавшись моментом, когда Дюма, свесившись в зал, кричал: «Нет! Нет! Эта женщина не уйдет!» И в этот самый момент она выскользнула. Зал пришел в неистовый восторг, раздались крики: «Браво!» — и Дюма позволили наконец говорить.

Но слушали его всего несколько минут. Среди адского шума снова послышались крики: «„Рюи Блаз"! „Рюи Блаз"! Виктор Гюго! Виктор Гюго!»

Мы уже час назад готовы были начать спектакль. Меня била дрожь.

— Знаешь, — обратилась я к Дюкенелю, — я боюсь упасть в обморок. — И в самом деле, руки у меня похолодели, сердце громко стучало.

— Послушай… что мне делать, если будет очень страшно?

— А что тут поделаешь! — отозвался Дюкенель. — Страшно так страшно. Бойся, но только играй И ни в коем случае не падай в обморок.

Занавес поднялся в самый разгар бури, под крики птиц, мяуканье кошек и вновь начавшееся глухое скандирование: «„Рюи Блаз"!.. „Рюи Блаз"! Виктор Гюго! Виктор Гюго!..»

Настала моя очередь. Бертона-отца, игравшего Кина, встретили очень плохо Появилась я в эксцентричном костюме «под англичанку 1820-х» Послышался взрыв хохота, пригвоздивший меня к порогу, который я только что переступила И в то же мгновенье аплодисменты моих милых доброжелателей студентов заглушили злобный смех Я осмелела, у меня появилось даже желание принять вызов. Однако этого не потребовалось, ибо уже после второй нескончаемой тирады, в которой я как бы признаюсь в своей любви к Кину публика устроила мне восторженную овацию.

Вот как описывал это Ignotus[35] в «Фигаро».

«Мадемуазель Сара Бернар появляется в эксцентричном костюме что еще более подогревает разбушевавшуюся стихию, но ее теплый голос, необычайный удивительный голос, проникает в сердца зрителей Она обуздала, покорила их подобно сладостному Орфею!»

После «Кина» я играла в «Свадебной лотерее» Однажды во время репетиции этой пьесы меня отыскала Агарь, я сидела в углу, где имела обыкновение скрываться, в маленьком креслице, которое мне приносили из моей гримерной, и положив ноги на соломенный стул. Мне нравилось это место, потому что его освещало газовым рожком и я могла работать в ожидании своего выхода на сцену. Я обожала вышивать, плести кружево и делать коврики. У меня было множество начатых работ, и я бралась то за одно, то за другое — в зависимости от настроения.

Госпожа Агарь была очаровательным созданием, призванным радовать глаз. Представьте себе высокую бледную брюнетку с огромными черными глазами, светившимися добротой, маленьким ротиком с круглыми пухлыми губками, вздернутыми по углам чуть заметной улыбкой, и восхитительными зубами; голову ее чудесным образом венчали густые блестящие волосы; она была живым воплощением великолепнейших древнегреческих типов; красивые, длинные, немного безвольные руки и медлительная, чуть тяжеловатая походка довершали образ. То была великая трагедийная актриса театра «Одеон».

Так вот, она приблизилась ко мне своим размеренным шагом. За ней следовал молодой человек лет двадцати четырех — двадцати шести.

— Послушай, дорогая, — сказала Агарь, целуя меня, — ты можешь составить счастье поэта.

И она представила мне Франсуа Коппе.

Знаком я пригласила его сесть и стала разглядывать. Его прекрасное лицо, изможденное и бледное, напоминало бессмертного Бонапарта Волнение охватило все мое существо, ибо я обожаю Наполеона I.

— Вы поэт, сударь?

— Да, мадемуазель… — (Голос у него тоже дрожал, так как он был еще более робок, чем я) — Да, я написал небольшую пьесу, и мадемуазель Агарь уверена, что вы согласитесь играть ее вместе с ней.

— Да, дорогая, — подхватила Агарь, — ты должна обязательно ее сыграть. Это маленький шедевр! Я не сомневаюсь, что тебя ждет колоссальный успех!

— О, и вас тоже! Вы будете такой прекрасной! — сказал поэт, устремляя на Агарь сияющий взгляд.

Меня позвали на сцену. Через несколько минут я вернулась. Юный поэт тихонько беседовал с трагедийной красавицей. Я кашлянула. В мое отсутствие Агарь завладела креслом и хотела было уступить его мне, а когда я отказалась, усадила меня к себе на колени. Молодой человек придвинул свой стул; так мы и вели разговор, касаясь друг друга головами.

Было решено, что я, прочитав пьесу, отнесу ее Дюкенелю: он один способен был оценить стихи, а уж потом мы добьемся от обоих директоров разрешения сыграть ее на очередном бенефисе который намечался после нашей премьеры.

Молодой человек обрадовался, лицо его озарила слабая улыбка, и он нервно пожал мне руку в знак признательности.

Агарь проводила его до маленькой площадки, возвышавшейся над сценой. Я смотрела на эту великолепную статую, застывшую рядом с хрупким силуэтом юного писателя.

Агарь было, верно, где-то около тридцати пяти лет. Она и в самом деле была красавицей, однако никакого шарма я у нее не находила и не могла понять, почему этот поэтичный Бонапарт влюбился в эту молодую матрону, а это было ясно как Божий день; и она тоже, видимо, любила его Меня это крайне заинтересовало. Я видела, как они долго жали друг другу руки; потом он внезапно и как-то неуклюже склонился и приник к прекрасной руке в страстном поцелуе.