Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Приготовиться!
Танин снова поднял камеру, но теперь «семнадцатую» пришлось искать. Славка ушел вперед, но в кадре оказался шикарно, точно над городом: хорошо виделись дома вдоль улиц, дворы, какой-то скверик, корпуса фабрики. Теперь его только не потерять, думал Танин, только бы не потерять…
— Делаем вираж! — приказал Фигурнов, и Танин понял, что это сказано не ему — Славке.
«Семнадцатая» тотчас начала красиво заваливаться набок. Ох, как красиво, подумал Танин и включил камеру. Только бы пленка шла хорошо, только бы не засалатила камера! Ага, и фабрика теперь по-другому — трубы было видно… Но что же Фигурнов? «Семнадцатая» выровнялась, опять невесомо пошла вперед. Ах да, была же команда: «Конец виража». Ну ладно, повторим еще раз.
Танин положил камеру на колени, но тотчас снова вскинул ее. Как жаль, что неудобно, думал он и пытался прицелиться в «семнадцатую». Неужели не получится, ох, неужели…
А самолеты, казалось ему, делали чудеса. Снова набрали высоту, поравнялись, и «спарка» вдруг мягко провалилась, нырнула под «семнадцатую» и оказалась с другой стороны от нее. Разворот — и опять пошла рядом, и Танин смутился вдруг, вспомнил, что это же для него истребители перестраивались так, он сам же просил, чтобы лучше было по солнцу, чтобы лучи не попадали в объектив. «Но я, кажется, снял, — говорил он сам себе, — кажется, ухватил, когда ныряли под Славкин самолет. Не может быть, чтобы не уловил!»
Внизу снова был Аринск, и Фигурнов скомандовал Широкову, и Танин снимал и снимал, не обращая внимания на слова в наушниках, а теперь вспомнил и про это, про разговоры. Как ему объяснили, он сам сможет переговариваться только со своим летчиком, но будет слышать других. Пусть, ему не мешало, даже интересно. Он снимает, а они говорят. Фигурнов командует, и Славка радостно, похоже, что радостно, отвечает: «Поря-а-док!» И еще с аэродрома спрашивают: «Ноль второй, как дела?» И Фигурнов басит: «Осталось последний раз». Там молчат, на земле, а потом наставляют: «Добро. Последний раз и идите домой. Сразу идите домой!»
Хорошо, думал Танин, пойдем. Мы сразу пойдем, но у нас остался еще третий заход. Мы снимем и сразу пойдем домой.
Самолеты опять неслись со снижением. Танин знал, что уже надо приготовиться. Знал, что включит камеру, как только услышит Фигурнова. И вдруг услышал Славкин голос:
— Я семнадцатый… Остановился двигатель…
Кому это он? Танин ждал, что Фигурнов вот-вот скомандует, и держал камеру на весу. Но опять раздался другой голос, тот, с земли:
— Семнадцатый, высота?
— Пятьсот… Близко город… В кабине дым…
Танин чувствовал, что еще секунда — и он ничего не успеет. Включил камеру и выгнулся весь, сколько позволяли ремни, чтобы не выпустить «семнадцатую» из кадра. А в наушниках уже неслось без пауз:
— Семнадцатый, высота?
— Триста. Дым… дым в кабине.
— Я ноль второй. Вижу огонь на семнадцатом… Он горит!
— Катапультируйся, семнадцатый! Прыгай! Приказываю прыгать!
— Город… — не соглашался Славка. — Подо мной город!
И тут — Танин даже удивился, как ему стало удобно снимать, — «спарка» словно бы удвоила скорость, почти поравнялась с «семнадцатой». Фигурнов, прежде забывший про съемку, будто бы проснулся и, как опытный ассистент оператора, управляющий краном, накренил самолет. Даже рукам стало удобнее, подумал Танин, вот только земля очень близко, так ведь можно и врезаться, точненько в дома можно вмазать, в улицы, в эту фабрику с трубами. И привет!
Его вдруг кинуло в сиденье, обжало костюмом, он почувствовал, что пошли вверх, круто вверх, и в прямоугольнике кадра успело только мелькнуть что-то красное и сразу черное — столбом, словно от горящей нефти.
Но это было всего мгновение. Дальше пошло небо — далекое, голубое, тихое…
Все-таки он не зря приехал, подумал Оболенцев о полковнике из штаба округа. Все-таки им хлопотно с нами. И даже посочувствовал мысленно полковнику, когда тот наклонился к Понизовскому, велел передать, чтобы самолеты не задерживались, сразу шли домой. Ответственность, подумал Оболенцев, груз ответственности что-нибудь да значит.
А за широкими стеклами СКП было так покойно, никто не собирался взлетать. Зеленая трава и серый бетон. Кирилл смотрел вдаль и не понял, отчего рядом задвигались, заволновались и вдруг застыли. И почему полковник протянул вперед руку, как бы пытаясь выхватить микрофон у Понизовского. В это же надо было вникнуть: «Пятьсот… Близко город. В кабине дым…» И он дернул за рукав майора с красной повязкой, вместо которого за пультом сидел все время Понизовский, а теперь и того сменил приезжий.
— У кого… дым?
— У Широкова, не слышите, что ли?
Да, конечно, думал Оболенцев, я слышу. Полковник говорил «семнадцатый». Это Широков, Славка, и я приглашал его вечером в гости. А теперь под ним город… Почему же так было легко утром на реке, думал Кирилл, разве можно, чтобы сначала легко, а потом вот так?
Внезапная боль пронзила его. Как два дня назад, когда позвонила Тамара. Но он не думал о причине этой боли, только ’чувствовал ее. И, как прежде, быстро спохватился, нашел выход, спасительную версию, почему ему худо. «Теперь нам не дадут снимать, — думал он. — Теперь уж не дадут. Никогда». И навалился на стол с пультом, почти прижался к Понизовскому.
Он выпрямился, лишь когда полковник отшвырнул микрофон, когда все уже стояли в молчаливом ожидании. А потом полковник сказал:
— Инженера ко мне. И срочно отправить людей к месту падения.
Встали рано, но в Аринске были в девять, а может, в начале одиннадцатого: бегали смотреть на рухнувшую, сдернутую тросом колокольню, да еще час, наверное, прозавтракали и автобус ждали — Антон раз пять ругнул себя за то, что связался со Светланой. Один бы он точно садился теперь в метро, ехал дальше. Он
