Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков

В Грохольском Антон объявился в девятом часу. Томка, с распущенными волосами, в домашнем халатике и шлепанцах, набросилась на него, как только он переступил через порог:

— Явился, братец! Ну, знаешь… Лучше бы уж и не приезжал! На сколько, сказал, в свою Электросталь уедешь? На день, от силы на два? А теперь который?

Толик стоял в дверях комнаты, улыбался:

— Ладно, не кори его. Пусть лучше спляшет.

— Как это «не кори»? Я волнуюсь, Анька там без него рожает, так он еще по корешам отправился! По бабам, а не по корешам!

— Да ладно, покажи лучше телеграмму, — настаивал Толик и не утерпел, сам вынес из комнаты листок: — На читай.

«АНЯ РОДИЛА ДЕВОЧКУ РОДЫ ПРОШЛИ ХОРОШО РЕВОЛЮЦИЯ». Буквы сливались, и Антон все перечитывал телеграмму, радуясь тому, как четко, жирно было написано слово «ХОРОШО».

— А кто это — Революция? — спросил Толик. — Или что?

— Соседка, — сказал Антон. — Ее зовут Люция, а фамилия Рева, вот она и подписывается так, вместе оба слова и фамилия впереди. — Помолчал и растерянно прибавил: — Но почему же девочка?

— Потому что бракодел! — донесся из кухни Томкин голос. — Даже запомнить не можешь, когда жене родить… Три недели осталось! А еще в политехническом учился!

Сестра быстро накрыла на стол, поставила среди тарелок початую бутылку водки — ту самую, из которой пили за Антонов приезд. Прикончили ее быстро, и Антон, разгоряченный, вспотевший, вдруг почувствовал, как зверски устал. Так бы и заснул прямо на стуле. Но Томка, молодец, быстро постелила на диване, и, прежде чем свалиться на скользкие простыни, он успел спросить у Толика — на балконе, когда курили:

— Старик, а у вас что, не пойму, лады?

— Как видишь.

— А что ж тогда прежде? Бой местного значения?

— Да нет. На полный серьез… Я уж решил — все. Бог его знает, как мне на другой день в голову пришло: вернулся домой и прямо с порога говорю ей: «Значит, так. Ты сейчас сядешь и напишешь заявление, что уходишь с киностудии».

— А она что?

— Да она какая-то прямо не своя была. Взяла тетрадку и говорит: «Диктуй». Я и продиктовал: прошу, мол, уволить по собственному желанию…

— А потом что?

— Потом реветь начала. Весь вечер ревела и все приговаривала… ну что любит меня, что лучше меня никого нет и не может быть…

— А заявление отдала?

— Сразу. Сегодня, говорит, и бегунок весь заполнила.

Антон молчал. Ему вдруг снова привиделся дюралевый лист с рваными краями. Огненные цифры прорывали душную темноту: семнадцать… И стало вдруг обидно, он не понимал, отчего обидно, и наконец вспомнил — вот так же он почувствовал себя, когда добежал до такси возле фабрики, когда Светлана спросила шепотом: «Ну что?.. Он?» — вот отчего так жгло глаза, словно кислотой, — от обиды. За Славку, за то, что у него могло быть впереди. И за Светлану, и за то, что у нее могло быть впереди.

Говорить с Толиком стало неинтересно, и он сказал, сплевывая на окурок, гася его:

— Ладно, живите.

На другой день была суббота, и они втроем объехали шесть универмагов и все купили, что было в Анином списке: и шубейку Саньке, и теплую шапку Марине, и тюль на занавески, и много еще всего. Антон не скупился, тратил деньги вовсю, хоть и не сказал сестре и зятю, что это из заначки, из прикопленного на мотоцикл.

Только вот сапог Ане не нашлось. Были в обувном на Куусинена отечественные, и голенище широкое, по мерке, но Томка не захотела брать, сказала, достанет через знакомую импортные, скорее всего французские, и пришлет посылкой.

Успели днем завернуть и на вокзал, потомились в очереди к окошку военного коменданта, и Антону повезло, достался один-единственный, последний билет на мурманский поезд.

В тот же день он уехал. Вернее, на следующий, ночью: в час и две минуты. И когда поезд вот-вот должен был тронуться, когда проводница загоняла пассажиров в тамбур, сунул Томке бумажку.

— Телефон там записан, — сказал он вместо прощальных слов. — Позвони и, если что, помоги.

Томка стояла рядом с Толиком, чуть впереди, махала рукой. Она ничего не ответила Антону, только кивнула, как бывало в детстве; он ведь не просил — он был просто старший брат, и его полагалось слушаться.

Фильм Оболенцева вышел на экраны в феврале. Но поздней осенью сразу после премьеры в Доме кино газеты уже стали давать рецензии, а по телевидению, на кинопанораме, показывали самого Оболенцева, и он рассказывал, какие задачи ставил перед собой и как их решал, и почему «Распаханное небо» считает важным этапом в своей творческой биографии. Потом в кинотеатрах было битком, и появилось сообщение, что фильму присуждена премия.

Почти каждый день на студии Кириллу давали пачку писем от зрителей, и он тут же, в тесной редакторской комнате, мельком просматривал их, шутил, что зря он не актриса, вот бы актрисе такую популярность и столько поклонников, и просил пожалеть его, не заставлять отвечать на вопросы и приветы киноманов.

Только одно письмо прочитал внимательно, сунул в карман и быстро ушел. Впрочем, он зря сделал из письма тайну. Любому, кто посмотрел на конверт, ничего бы не сказал обратный адрес — какое-то Ужемье, номер войсковой части и фамилия: Сухарев А. Н. Ничего особенного не сказали бы постороннему и строчки на вырванном из школьной тетради листке:

«Посмотрел вашу картину, Кирилл Константинович. Спасибо, что пропагандируете нашу профессию. Но пишу-то я вообще не для того. У вас в картине много наснято полетов, и особенно, как проходит удачное испытание нового истребителя. Красиво получилось. Вот только, если присмотреться, на экране все время самолет с номером «07», а потом «17» и опять «07».

Кирилл Константинович, «семнадцатый» — это ведь Славы Широкова самолет, вы, значит, его в тот