Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ответа на свое письмо Антон не получил. Он с тех пор вообще ничего не слышал про Оболенцева, хотя и мог кое-что узнать. Томка теперь работала в парикмахерском салоне, и к ней по старой памяти заходили причесываться подруги с киностудии. Они рассказывали, что Оболенцев со студии не уволился, но и снимать ничего не снимает. Вернулся в театр, где работал еще до режиссерских курсов, и с успехом поставил подряд два спектакля.
А еще говорили, что Оболенцев написал пьесу и тоже сам хочет ее ставить. Как называется пьеса и про что она, никто не знает. Кирилла видели в Аринске еще раз после того, как он приезжал на премьеру своего фильма в кинотеатре «Встречный». Он долго стоял возле памятника в вокзальном скверике, хмурился, уходил и появлялся снова, как будто хотел что-то спросить у Славика Широкова.
Была поздняя весна, кусты боярышника оделись листвой. Рядом на скамейках сидели люди. Они отрывались от газет, от детских колясок, участливо поглядывали в сторону Оболенцева.
Он уехал двенадцатичасовой электричкой, самой удобной: после Купавны у нее всего одна остановка.
ПЕЙЗАЖ С ПАРУСОМ
1
Предложение перейти работать в издательство Травников получил против всякого ожидания, но про себя решил, что это судьба; пятнадцать лет в редакции газеты — срок достаточный, идея, как говорится, исчерпала себя. И тут же все застопорилось: человек, которого он должен был сменить, тянул с уходом на пенсию, долго болел, лежал в клинике, потом отправился в санаторий, и к тому же оказалось, что у него в запасе есть еще один неиспользованный отпуск, и он добился, чтобы ему дали его отгулять. Похоже, все лопнуло, Травников так и определил на будущее, чтобы не томиться зря, и вдруг позвонил директор издательства, сам позвонил, не через секретаря, и, по-свойски похохатывая, будто бы гордясь тем, что на его долю выпало осчастливить беднягу Травникова, сказал, чтобы тот готовился. Теперь это было уже не предложение, не то, что может произойти или не произойти, теперь совсем скоро предстояло писать заявление, предупреждать администрацию о «собственном желании», однако четыре зыбких месяца вселяли неуверенность, казалось, все опять может лопнуть, а главное, в голову Травникову полезли мысли: так ли он поступает, не меняет ли кукушку на ястреба, и вдруг снова сорвется — откажется тот человек уходить, поскольку вылечился, готов трудиться дальше, а заявление будет написано — и что потом?
Асе он прежде ничего не говорил — по суеверию, а возможно, по мелочной отчужденности людей, живущих под одной крышей, и вот теперь сказал — вечером, на кухне, завершая ужин чашкой чая, кроша податливый рафинад на мелкие кусочки. Сказал коротко, мол, так и так, и не удивился Асиному вопросу, разом отменившему обсуждение, разные там «за» и «против»:
— А ты у главного-то своего спросился? Глядишь, еще и не отпустит.
Ася уже поела, топталась возле мойки, гремела тарелками, потом резко, будто сердясь на быстрое течение времени, поддернула гирю ходиков, и Травников, оглядывая ее в этот момент — рыжеватые, подвитые на концах волосы, плотно круглившуюся спину под голубой материей халатика, — привычно подумал, что можно было и вовсе ничего не говорить, потому что жена, как всегда, не нашла в его словах чего-то заслуживающего долгих переговоров, волнений, забот, вот только обронила, по ее мнению, нечто мудро-женское, до чего мужчина — он, стало быть, Травников — додуматься не в состоянии, и считай вопрос решенным.
— За квартиру я заплатил, — сказал он, мрачно предполагая, что Ася не вернется к прежней теме разговора.
— А за телефон?
— За телефон забыл.
— Слушай. — Ася подошла близко, взяла со стола пустую чашку. — Ты хоть не лайся в редакции напоследок, раз решил… ну, уходить. Вдруг не понравится на новом месте, захочешь вернуться…
— Не захочу! — оборвал жену Травников и встал, сердясь на себя за то, что не угадал хода Асиных мыслей, и на нее саму — что не утешала в сомнениях, не отводила их в сторону, а скорее подкрепляла. — Сколько можно на одном месте? Я что, приговорен?
— Не кричи! — Ася всегда требовала от других говорить тише, когда ей самой хотелось повысить голос, а Травников видел — сейчас очень хотелось, они уже несколько дней не беседовали ни о чем таком, где имела бы значение определенная точка зрения, где бы Ася могла высказаться последней. — Ты не приговорен, но, знаешь, сам же говорил, как у журналистов с работой…
Травников снова сел, стал вертеть в руках деревянный кругляшок-солонку и подумал про жену, что это мать ее в ней просыпается, характерец Софьи Петровны, царство ей небесное; только та знала не одну свою цель, но и средства, а уж, когда дело доходит до средств, тут у Аси отцово наследие: вокруг да около, поживем — увидим, утро вечера мудреней. Да, от матери только желание командовать.
Ася, похоже, почувствовала, что он в мыслях занят ее родителями, спросила:
— Отец звонил, спрашивал тебя. Он замечания по рукописи получил.
— Ах, я и замечаниями должен заниматься! — снова вспылил Травников. — Три года сидел, переписал, вылизал… Нет уж, скажи, пусть теперь сам. Разъясни: мемуары — это личные воспоминания. Личные! С фактическими неточностями и орфографическими ошибками. А то я свою фамилию на титульный лист поставлю!
— Фу, как нервно… — Ася вытерла блюдце и с грохотом водрузила в шкаф. — А работы там небось на час. Рукопись-то понравилась, отец прямо на седьмом небе… Но раз не хочешь, он сам справится. Только скажи: не хочу.
— Да теперь чего ж, — зло усмехнулся Травников. — Рукопись готова, а в бухгалтерию он потом, конечно, сам съездит, без моей помощи.
— Не стыдно? — Ася остановилась посреди кухни, уперев руки в бока; посудное полотенце свесилось до полу, прикрыв
