Речитатив - Анатолий Постолов

Юджин

Человек, отворивший дверь в офис Юлиана, выглядел довольно буднично. Невыразительное, слегка приплюснутое лицо. Чуть опущенные книзу уголки губ. Большие, поросшие мехом уши и маленькие, пронзительные, пугливо-злые, как у зверька, глаза. Ворот его рубашки был распахнут, оттуда выпирали наружу острые ключицы и торчал черный клок волос посередке.

Войдя, он на миг остановился, бросил на Юлиана какой-то презрительно-злобный взгляд, после чего быстро прошмыгнул к дивану, но сел не напротив, как большинство пациентов, а у самого края, вплотную к диванному валику.

– Мне кажется, я уже вас где-то видел, – сказал он, склонив голову набок и рассматривая Юлиана с плохо скрываемым отвращением.

«Пусть вам это только кажется», – в той же модуляции мысленно ответствовал Юлиан. Но вида не показал. Профессия не позволяла. Его лицо изобразило слегка сосредоточенный и в то же время небрежный фасад преферансиста, которому надо, не утруждая лицевые мышцы и лобные извилины, решить, какие две карты сбросить и с какой зайти, причем наверняка.

– Вы ведь по рекомендации господина Варшавского, – решительно произнес Юлиан, пытаясь без проволочек направить пациента на покорный путь покаяния и слезного обновления. – И зовут вас, если не ошибаюсь, Павел…

Пациент молчал и с той же наклонной позиции продолжал рассматривать Юлиана. Потом губы его неохотно расцепились, и он, почти как чревовещатель, процедил:

– Он от меня так хотел избавиться, что на радостях даже имя мое перепутал. Ну и гаврик. Меня Юджином зовут.

– То есть вы предпочитаете этот английский вариант русскому, – миролюбиво произнес Юлиан, не совсем, однако, понимая, как связуются между собой Павел и Юджин, и стараясь нейтрализовать почти физически ощущаемое покалывание от колючек, вылезающих из всех пор сидящего перед ним человека.

– Во-во, аглицкий! – ставя ударение на «а», воскликнул пациент. И сделав небольшую паузу, он в той же фиглярской манере, смакуя слова и одновременно отторгая их от себя, как использованную жвачку, произнес:

– Есть, конечно, и руцкий вариант, но зачем вам его знать. Мы в Америке. Имя мое руцкое мне мамашка приклеила, поскольку одного из своих любовников пожелала увековечить, пока папашка по командировкам мотался. Я-то для нее оказался – ну совсем некстати, после пяти или шести абортов вдруг – бац! – и прошляпила, поздновато спохватилась… Вот я и появился на свет ни с того ни с сего, вроде прыща на носу. Знаете, такой небольшой, но все же прыщ, и как нос ни пудри, а от прыща избавиться можно только, если его выдавить… Вот она и выдавила…

Он замолчал и уставился в одну точку, до побеления сжав губы.

Юлиан тоже молчал и со своего нейтрально-отрешенного далека ненавязчиво рассматривал Юджина. Молчание затягивалось. «С этим надо держать хорошую дистанцию», – подумал Юлиан и вслух произнес:

– Расскажите о ваших взаимоотношениях с родителями… Очень часто именно в истоках…

– Ро-ди-те-ли… – перебивая Юлиана, нараспев произнес клиент и возвел глаза к потолку, словно вслушивался в повисшую в воздухе абсолютную немузыкальность этого слова. —

А я их во множественном числе и не знал. Папашка мой все в отъездах да в отъездах ошивался, чего-то там инспектировал от своего главка. Да так и не рассмотрел меня толком. Его машина сбила на стройплощадке. Знаете, как было? Гололед в то утро дорогу выстеклил, и папашка мой на объект пешедралом отправился. Нет чтобы служебную машину подождать, в бой уж больно рвался и по дорожке этой пошкандыбал. А объект был такой повышенной секретности – ну дальше просто некуда. Цех по отправке готовых изделий назывался. Или по приемке. Что ведь в тех условиях одно и то же. У них там отправители с получателями могут местами поменяться – ничего не изменится. Товар – деньги. Деньги – товар. Не подмажешь – не поедешь. Ага! Вот батюшка мой бодрым шагом на этот долбаный объект и направился. Шел, шел… поскользнулся и под задние колеса бетоновоза угодил, там его и размолотило, и аж до бетонного завода размазывало, поскольку водитель ничего не заметил, решил, что камень или кусок льда под колесо попал. А мамашка моя во время его длительных командировок под кого только могла лезла. Квартира отдельная была, и не то чтобы маленькая, а несуразная – полторы комнаты, вернее, комната и четвертушка. Четвертушка – это прихожая. Когда ненароком гость появлялся, скажем, отцовская маменька – так ее, старуху, в прихожей клали на раскладушку. Ага! И тут же туалет под носом. Подголовник прямо в дверь сортира упирался. Все удобства, считай. Но главное место встреч и расставаний – это комната. Она же спальня, она же кабинет и детская. Во как! Большая была комната. Когда-то в сталинские времена в ней две семьи ютились, но какой-то умный человек в годы застоя дал кому надо, и уже на следующий день перегородка исчезла всем на удивление. Красота! От-дель-ная квартира. Никаких соседей. Вместо них мамашкины любовники. Одна только помеха – дитя в колыбельке, орущее почем зря. Это я, значит. Ну, рот мне заткнуть – это проще пареной репы, чего, к примеру, стоило на соску винца капнуть – и соси, лопушок. Вот такое у меня было плодово-ягодное детство. И все бы ничего, да только мелочишка одна весь компот подпортила. Говорить я не мог, но все видел. И память моя всю мерзость этой жизни, как губка впитала. Я ведь, пока папашка отстутствовал, наблюдал все перипетии, всю разблядовку и на столе, и под столом, и на тахте, и на ковре… словом, где перышко опустилось, – там и смрадное гнездышко любовное свивалось. Я-то вроде говорящих часов был. В коляске лежал. А она там куражилась, пищала, а когда я кричать начинал, она ко мне подходила, и я все помню… каждую мелочь, каждый пустячок, как будто не двадцать пять лет прошло, а вчера все случилось… Я и сейчас вижу какую-то висюльку у нее на дряблой шее, и эту затисканую грудь в красных пятнах, и этот сосок, на котором молочная капля висела. «Сю-сю, – она мне говорила, – сю-сю», – и затыкала рот грязной изжеванной соской! «Сю-сю» – вот мое руцкое имя. Ну как, нравится?!

Последние слова он прокричал удушливо-едким фальцетом, и кадык у него задергался, выбросив из гортани сиплую волну ненависти, как выбрасывает кальмар густую чернильную струю из своего мешка.

Юлиан не сводил с него глаз, чувствуя где-то внутри нарастающее неудобство, неловкость, как будто его самого вдруг накрыло вонючей чернильной кляксой.

– Сколько вам было лет, когда вы это видели? – спросил он.

– Мне и года еще не было. Я ж вам говорю, в коляске лежал.

– Ну поймите… не могли вы помнить событие, даже очень эмоционально сильное, в таком возрасте.

Юлиан попытался улыбнуться, но почувствовал, что улыбка получилась жалкая – ив зеркальце не надо было заглядывать. Он знал, что выпал из образа, и самое опасное во всем этом было то, что балансировка оказалась нарушена, как у циркача на канате. И его профессиональное хладнокровие, умение отрешиться от проблем пациента, фактически его внутренний балансир из горизонтальной позиции неожиданно стал клониться к той опасной точке, после которой падение уже становится неизбежным. Отвращение, которое этот человек у него вызывал, просто выворачивало его. И неожиданно одно яркое воспоминание всплыло перед глазами.

Фауна

Ему тогда шел двадцать первый год. Он заканчивал третий курс Одесского политехнического и жил у своей тетки на улице Подбельского, в двух шагах от городского цирка, причем дом задним фасадом выходил прямо на цирковой двор, где постоянно скапливался реквизит, будь то ободранные продавленные тумбы, аляповато раскрашенные ширмы, свернутая в рулон сетка батута, старые раздолбанные маты или всевозможные трапеции, шесты и полиспасты.

Во двор, однако, Юлиан почти не заглядывал. Пыльные задники с изношенным реквизитом его мало интересовали. Он больше увлекался номерами легкого циркового жанра, часто повторяя дежурную фразу своего приятеля Эдика Брацлавского: «На повестке дня сегодня один вопрос – с кем бы покувыркаться». Фраза эта приобрела в те годы особо глубокий подтекст, поскольку будущее ему представлялось довольно туманным, отъездные разговоры среди его приятелей и родственников шли вовсю, а дни строчили свои зигзаги с возмутительной скоростью вошедшей вразнос швейной машинки «Зингер». И стрекотание этой машинки, совмещенное с запахом жареного лука на шипящих сковородках, выбиванием ковриков на куцых балкончиках и прободением в ржавых водопроводных трубах и отстойниках, порождало в нем одну, но пламенную страсть. Однако это был не свободолюбивый порыв Мцыри, не желание обрести крылья свободного полета или воспарить на облаке мечты… Вектор его устремлений имел иную направленность и вполне земную тягу. Юлиана, по большому счету, влекло и возбуждало глубокое бурение, неуемное желание проникнуть в самые недра, разъять пласты, переработать породу, чтобы добраться до увесистых самородков и алмазных россыпей девичьих услад.