Речитатив - Анатолий Постолов

При этом приходилось преодолевать некоторые проблемы своего вынужденного пребывания на тетиной территории. Тетя Ганночка, родная сестра его матери, всю жизнь прожила в Одессе в большой, нелепо заставленной тяжелыми комодами комнате, разделенной на несколько секций высокими ширмами, подозрительно похожими на старые ширмы, что валялись во дворе цирка. За несколько лет до того брошенная подлецом мужем, но гордая в своих терзаниях, тетя очень боялась, что любимый племянничек пойдет по плохой дорожке, и старалась как можно активнее держать его под контролем. Юлиану приходилось каждый раз придумывать отговорки, потому что тетя звонила его матери чуть ли не ежедневно, докладывая о поведении и успеваемости «нашего Юлика».

Он сочинял опробованные, хорошо подретушированные или внезапно пришедшие на ум истории, усыпляя тетушкины подозрения, привлекая в свидетели вечерние занятия в математической секции, дежурство в добровольной дружине по охране институтского общежития, совместную подготовку к экзамену с лучшим студентом курса (тот же Эдик Брацлавский) или визит к преподавателю сопромата, который во время демонстрации закона Гука сломал ногу, не рассчитав тензор деформации двутавровой балки. Зловещий Гук стал незаметно лучшим союзником в обработке тетушки. Заслышав его имя, окруженное словами тензор… модуль… упругость, она, упирая руки в боки, громко охала и говорила: «Та шоб он вже гукнувся, той Гук».

…И тогда Юлиан, пряча в уголках губ свою ироничную усмешку, бесшумно выскальзывал в потное и влажное марево одесской улицы, подальше от гремучей смеси коммунальной кухни – в пятнистую тень платанов и кленов, жадно вдыхая медвяный запах лип или одуряющий, наполненный любовной истомой аромат акаций…

И ему вслед, напоминая инструментальный разнобой оркестровой ямы, неслись вздохи и упования старожилов, просиживающих всетерпеливую скамью перед домом: мечтательное «…знал я одну телефонисточку…», ностальгическое «…ушла, вся ушла к туркам, а за кефаль я уже не говорю…», плотоядно-печальное «Маша – да не наша…» и безнадежно-филармоническое «…А Буся Гольдштейн в его возрасте уже играл «Перпетуум мобиле» Паганини…».

Юлиан свои года тратил с беззаботной и рисковой бравадой мотогонщика по вертикальной стене. Он нравился женщинам, легко заводил новые связи и гулял, подолгу не задерживаясь на объектах своего интереса, поскольку хотел попробовать всяких и по-всякому.

Одну из его тогдашних пассий звали Ольгой. Она была бледнолицей малоразговорчивой девицей с привлекательным, по-павианьи торчащим задом, и это достоинство перевешивало все ее видимые и скрытые недостатки. Он укатывал ее, где только мог: в сыром вонючем закутке ночного подъезда, в плохо освещенном отсеке городского парка культуры, в полупустом зале кинотеатра на утреннем сеансе, где они садились в последнем ряду, и она, склонившись над ним, собирала нектар с его распустившегося цветка. Он знал, что у нее есть муж, но она крайне неохотно о нем говорила. Как-то раз в воскресенье она повела его на свою работу. Работала она в редакции многотиражной заводской газеты. Там было пусто и зябко. Окна были открыты настежь, потому что в редакции делали ремонт и какую-то перепланировку комнат. Пока они поднимались по лестнице он, идя чуть позади, сунул руку ей под платье и начал с голодным рвением тискать ее ягодицы, раззадоривая себя и партнершу. Наконец, они добрались до комнатушки, где пол был покрыт серым грязноватым паласом, а со стен свисали лохмотья обоев в цветочек, напоминающие детские распашонки на балконных веревках. Он стремительно стащил с себя джинсы и уже был готов взять ее на абордаж, как вдруг заметил на полу, прямо позади нее небольшую груду медных гвоздиков с крохотными шляпками. Гвоздики, видимо, предназначались для наличников. «А-а, ничего не будет», – успел подумать он и с каким-то садистским удовольствием уложил аппетитный Ольгин зад на этот, будто заляпанный сухими сосновыми иголками ковер. Он так хотел увидеть недоумение или гримаску на ее малокровном личике, что не прибегая ни к каким ласкательным приманчивым приемам, без чего он обычно не обходился, смачно плюнул на ладонь и, мазнув девичью промежность, торопливо начал проталкивать свое возбужденное альтер эго в амурные складки ее дефилеи. Затем произвел несколько резких, почти судорожных движений и чертыхаясь, поспешно развеял свой заряд по ее животу, злясь на себя и на гвоздики и в то же время получая внутренний кайф от еще и такого экзотического секса, которому он уже позднее, когда остыл и затягивал молнию на брюках, тут же придумал имя: «гвозди программы».

Она поднялась с пола, не скрывая своего недовольства, опустив глаза и плотно сжав губы, и пока искала свои трусики, оказавшиеся под его джинсами, он полуобернулся и с любопытством посмотрел на ее павианью попку. Гвоздики оставили явный след, не причинив, впрочем, никакого вреда, а один из них даже впечатался в мякоть ягодицы, и Юлиан, облизнувшись, с оттяжкой шлепнул ее по красному натёру. Гвоздик отлип и сосулькой полетел вниз.

Она пообещала ему позвонить на следующий день, но не позвонила. Через два дня он сам стал ей названивать на работу. Ее звали к телефону, она не брала трубку. Он злился и стал подумывать о срочной смене объекта. На четвертый день поутру Ольга наконец позвонила и каким-то чуть стеснительным голосом предложила прийти к ней домой. «Муж уехал в командировку, – сказала она и добавила: – Я дверь оставлю открытой, если на площадке никого не будет, ты сразу заходи…»

Она жила на третьем этаже запущенной многоэтажки. Он быстро взбежал по грязной лестнице, приоткрыл дверь и шмыгнул в полутемное чрево коридора. Она вышла к нему в помятом халатике, лямка которого одним концом волочилась, как обезьяний хвостик по полу; припухшие, слегка потрескавшиеся губы ее излучали ленивую сладкую истому, из полураскрытого халатика выглядывала тенистая ложбинка и чуть влажная раковина груди. Он, зверея от желания, начал ее целовать, она схватила его за руку и повела в комнату. Он подумал, что она его ведет прямо к большой незастеленной кровати, но Ольга неожиданно остановилась и, указав пальчиком на нелепое кресло с высокой спинкой, сказала: «Здесь хочу». – «Здесь же развернуться негде», – удивился он, но она, усиливая капризные нотки в голосе, опять повторила свое «хочу здесь».

Он, пытаясь приноровиться, стал забрасывать ее ноги на подлокотники кресла, как если бы она была куклой с разболтанными конечностями, при этом, нижняя половина ее торса проваливалась в довольно изношенное диванное седалище, и он тыкался в лобок, как прыщавый юнец, совершающий первый в жизни таран вслепую, с отчаянным желанием проникнуть поскорее в это непознанное и загадочное. Она и не думала ему помогать. Он весь взмок, одной рукой подхватывая ее зад, а другой, облапив спинку кресла; ноги его скользили по полу, и само кресло тоже двигалось как-то юзом, при этом поскрипывало и похрипывало с поистине человеческой тоской. В какой-то момент он увидел язвительную улыбку на ее губах и понял, что расплачивается за скороспелые гвоздики. Наконец он кое-как приноровился, но секс из-за невозможности проникнуть глубже, чем позволяло кресло, был сплошным мучением. Пытаясь найти точку опоры, он подтянулся повыше и внезапно увидел перед глазами детскую коляску. Собственно, коляску он отметил чисто автоматически, еще когда Ольга вела его в комнату, но только сейчас он увидел, что в коляске лежал ребенок. Судя по распашонке синего цвета это был мальчик, хотя головку дитяти венчал грязно-розовый чепчик. На вид крохотуле было месяцев восьмь-десять. Дитя лежало абсолютно спокойно и с необычно серьезным и одновременно равнодушным видом разглядывало Юлиана.

«Там ребенок», – сказал он хриплым голосом. Ольга ничего не ответила. «Он смотрит сюда», – повторил он. «Ну, не плачет же…» – слегка раздражаясь, бросила она и, словно поддразнивая Юлиана, чуть приподняла лобок, обволакивая вульвой его почти опавший конец. Он постарался сосредоточиться на сексе и забыть о маленьком свидетеле его сумбурных упражнений, стал покусывать набухший Ольгин сосок, ощутил на губах странный молочный привкус и с какой-то ленивой злостью опять начал растягивать ее, как скорняк растягивает на скобах вялый волглый кусок кожи. Наконец он, вывернув ногу, с трудом зацепился ступней за ножку кресла, как птица за ветку, и дело пошло более споро. В то же самое время его неудержимо тянуло поднять глаза и посмотреть на крохотное существо в коляске. Он почти непроизвольно вскинул голову и снова увидел, что дитя абсолютно равнодушным взглядом смотрит на него; и в то же время за этим равнодушием ребенка он кожей осязал какой-то упрек и стыд за себя и за эту женщину, и почему-то мелькнуло перед глазами слово «прелюбодеяние», которое всегда его смешило своей библейской витиеватостью, и если появлялось на языке, то в соседстве с привычным одесским стебом… Но в этой неубранной комнате с мятыми шторами, старым дурацким креслом, безобразным комодом, на котором было свалено рыхлое грязное белье, и с беспомощным маленьким существом в коляске – неуютное, трудно выговариваемое слово овладело его сознанием и, уже появившись, начало ввинчиваться в висок со скрипом, как шуруп в не сверленную доску…