Дети Капища - Ян Валетов

– А что, – спросил Михаил, – если не звать, то и не придет никогда? Так, что ли?

Он вообще-то понимал, что Васильевич прав. Не принято было «каркать», особенно накануне совершенно непонятной поездки, которая, только по мнению Блинова, почему-то была прогулочной. По мнению же самого Сергеева, цель и исход ее были смутны, а вот мнение Бузькина о предстоящем путешествии, похоже, было самое что ни на есть отрицательное.

Не был Валерий Васильевич пуглив. Был он опытен, а опыт и трусость – это «две большие разницы». И не считал Васильевич сергеевскую поездку променадом, никак не считал.

– Дело, конечно, твое, – протянул Васильевич, сбрасывая пепел в пепельницу несколько резче, чем предполагалось по ситуации, – я тебе не указ. Ты у нас мальчик взрослый…

– Да, ладно, коллега, – сказал Сергеев примирительным тоном, – и спорить-то не о чем… Ты прав. Извини.

– Так я и не спорю.

– Я действительно не уверен, что делаю правильно.

– Ты о Блинове?

Сергеев пожал плечами.

– Ну, Владимир Анатольевич у нас человек сложный, – заметил Валерий Васильевич не без сарказма. – Есть такое дело. Так и остальные тоже не подарки. Кого не возьми. Или ты полагаешь, что мой шеф – ангел? Основная разница между нашими с тобой положениями, что мне он шеф по моим прямым служебным обязанностям. И Блинов твой мне не товарищ, а начальник. Пусть косвенный, но начальник. Я и за него должен в случае чего под пули лезть. Мне за это деньги платят. А ты лез под пули не за деньги. Вот только за что – я никак не пойму. За дружбу? Так она у вас когда была – та дружба? За общие интересы? Так ты уж, Миша, прости, не вижу я у вас общности интересов. Блинов просто так ничего не делает. Он и погадить не ходит без скрытого смысла. Обязательно с политическим подтекстом гадит. А еще чаще с коммерческим и политическим.

– Не любишь ты Блинова, – скорее утвердительно, чем вопросительно произнес Сергеев. – Совсем не любишь.

– Я, знаешь ли, больше девиц полюбляю, – сказал Бузькин серьезно, – совершенно традиционно ориентирован. Владимира Анатольевича мне любить пол не позволяет. А начальству я служу согласно штатному расписанию. Жаль, день у меня ненормированный, а то было бы еще приятнее – с восьми до пяти послужил, и ауффидерзейн, майн либе фройнд! Ладно. – Он вздохнул, и огонек, зажегшийся было в глубине его глаз, угас. – Проехали, коллега. Поговорили на отвлеченные темы, теперь давай по делу. Документы я тебе вручил. Билеты тоже. Машину к подъезду подам. Осталось только передать приветы.

– Так мне Блинов еще и привет передал? – удивился Михаил. – Обещал проводить, кстати… Неужто наврал?

– Почему от Блинова? – спросил Васильевич и ухватил со стойки стакан с остатками воды. Стакан исчез в его ладони почти полностью. – Я принес тебе привет от нашего общего знакомого. Фамилия Касперский тебе что-нибудь говорит?

Сергеев поднял на Бузькина глаза и улыбнулся одной половиной рта.

– Ах вот оно как… Да, Валерий Васильевич, несомненно. Знакомая мне фамилия. Говорили намедни. Долго говорили. А что?

– Да ничего. Просил передать, что очень благодарен тебе за понимание важности вопроса. И что ты волен действовать по своему усмотрению.

Они помолчали. Потом Сергеев полез в бар и достал оттуда бутылку коньяка. Не спрашивая, плеснул маслянистую янтарную жидкость в два стакана и, поставив один перед собеседником, уселся напротив, не сводя с Васильевича взгляда.

– И давно? – спросил Михаил.

– Ты обо мне спрашиваешь? – осведомился Васильевич, сохраняя совершенно спокойное и дружелюбное выражение лица.

– Да.

– Давно.

Он подумал, опять пригладил лопатообразной ладонью свой серебристый ежик и добавил:

– Очень давно. С самого начала.

– Интересная у нас с тобой картина вырисовывается.

– Да уж, – согласился Бузькин. – Спорить не стану. Интересная.

– Идея тоже была твоя?

– Нет. Идея была не моя.

– А я-то все ломал себе голову, что это обо мне вспомнили? Ведь были договоренности…

– Да, знаю. – Васильевич махнул рукой. – И у меня они были, Миша.

Они, не сговариваясь, подняли стаканы с коньяком и почти одновременно выпили.

– Херовая у нас с тобой работа, – сказал Сергеев. – Но полная неожиданностей. Не заскучаешь.

– Есть такое дело, – согласился Бузькин. – Сами выбрали. Да ладно… Что уже убиваться?

Он лег грудью на столешницу, вытянул вперед шею, от чего еще больше стал походить на Дональда Дака и продолжил:

– В Лондон ты, к сожалению, полетишь один…

– Ну хорошо, хорошо, – с некоторым раздражением продолжил Красавицкий. – Конечно, ты и Молчун – грозная боевая сила, не спорю! Но сто пятьдесят верст до границы… Патрули, минные поля, колючка… Да в себе ли ты, Сергеев? Мне очень нужны лекарства. Очень! Но не настолько, чтобы посылать тебя на верную смерть!

– Есть еще склады, – подключился Гринберг, – и здесь, и южнее. Поищем, перезимуем, твоего антисемита подлечим… На кой хер устраивать внеочередной концерт, Мишаня? Кому будет легче, если тебя пристрелят?

– Эдик, Тимур! Ну почему меня обязательно пристрелят? – примирительно сказал Сергеев. – В мои планы это не входит…

– Человек предполагает, – вмешался насупленный, как сыч, Головко. Его худые плечи ссутулились еще больше, чем обычно. – Только располагает-то – Бог, Миша.

– Да я через границу мотался раза по четыре в год. Иногда и больше. О чем мы спорим?

– И при этом на тебе всегда был раненый, которого надо было во что бы то ни стало доставить на ту сторону? Да? – спросил Тимур. – Сам ты у нас – натуральный Виннету, и Молчун тоже не обуза, если мягко сказать. Но… Сергеев! Окстись! Зима, снег, все следы видно на километры, лес голый… И тут ты на вороном коне… Я тебя не пустить, конечно, не могу, но я тебя как друга прошу – останься. Поможешь здесь…

– Погоди, Тимур, – голос Говоровой звучал устало.

Бессонная ночь нанесла на ее лицо новые морщины: словно по холсту картины побежали змеиться трещинки. Теперь ее возраст был легко определим. Она сидела на краю стула, опустив руки между расставленных коленей, с неизменной сигаретой, зажатой в пожелтевших от никотина пальцах. Под припухшими от недосыпа глазами, как нарисованные тени, легли синяки.

– Что вы на него напустились? Словно малые дети, честное слово! Не даете человеку сказать!

Гринберг недовольно фыркнул. Его огромные, хрящеватые уши, похожие на крылья летучей мыши, покраснели от возмущения.

– Вот чем мне нравился патриархат… – начал было он, но, натолкнувшись на взгляд Ирины Константиновны, осекся.

Взгляд был не враждебный, нет! Говорова искренне любила Эдуарда Аркадьевича. Она всех их любила – коллег, пациентов. Просто Тимура она любила как женщина, а остальных – как мать и сестра. Но Эдик замолчал мгновенно, только лишь встретившись с ней глазами.

Взгляд у нее был усталым. Так смотрит замученная жизнью хозяйка большого дома на непослушного сына, который не слушает ее добрых советов.

– Что ты собираешься делать? – спросила Говорова у Сергеева. – Как я понимаю, решение ты уже принял и менять его не собираешься?

Михаил кивнул.

Мороз за стенами Госпиталя явно крепчал. По оконным стеклам бежали белые разводы инея. Утро выдалось холодным и ветреным. Ветер дул со стороны Днепра, кружа поземку, гудел в развалинах и стучался в окна Госпиталя своими тяжелыми, мясистыми лапами.

– Ребята, – сказал Сергеев, – ну нет у нас другого шанса. Нет. Я же не самоубийца, чтобы бросаться на амбразуру…

– Да? – осведомился Гринберг. – А что это теперь называется иначе? Не самоубийством?

– Эдик, – произнесла Ирина с укоризной, – дослушай, а? Напрягись, пожалуйста! Наговоришься еще.

Сергеев вздохнул.

Конечно, то, что его друзья были обеспокоены, неудивительно. План перехода границы на найденном в развалинах судне на воздушной подушке попахивал авантюризмом. Собственно говоря, это-то и планом можно было назвать только условно. Какой уж тут план – типичная философия Портоса: ввязаться в драку, а уж потом разобраться что к чему. Более того, Сергеев пока не мог решить в каком именно месте лучше границу штурмовать.

Запас хода у «хувера», если не топтать педали, был километров 400–450. Поскольку заправок впереди не предвиделось, то еще литров 100–120 бензина можно было взять с собой в канистрах. До ближайшей же границы было полторы сотни верст, и, даже если скорость движения не превысит 20 километров в час, то через несколько часов можно будет оказаться в Восточной Республике. А еще через сутки – в Москве. Костя Истомин в помощи не откажет, как-никак это и его операция. Хотя не факт. У Али-Бабы по этому поводу явно свои соображения. Будь у него с Костей полный шоколад – не лез бы сюда Али, как пить дать, сидел бы, попивая зеленый чай, где-нибудь в Донецке, глядел бы в окно отеля на Железную Розу – отгроханный Союзом олигархов памятник региональному символу – и с места б не двигался. Ан нет! Полез! Так что от мыслей призвать на помощь «руку Москвы» пока придется отказаться.