Воин - Дмитрий Колосов

— Отвечай: почему?

Вопрошающие губки были столь желанны, что надо было быть воистину спартиатом, чтобы подавить в себе желание поцеловать их. Нет, пожалуй, надо было быть более, чем спартиатом.

— Когда я смотрю на тебя, мне становится страшно. Мне кажется, что тебе вечно суждено быть молодой.

— И что в этом дурного?

— С одной стороны — ничего. Это даже прекрасно. — Демарат понизил голос до шепота. — Страшно, если такая красота блекнет.

— А с другой? — взгляд Таллии стал серьезен.

— Может быть, это эгоизм, но будь ты моей, мне хотелось бы, чтобы твоя красота осталась со мной. Чтобы ты была лишь для меня.

Таллия чуть грустно усмехнулась и отбросила движением головы волосы, упавшие на лицо.

— Это чистой воды эгоизм. Хотя я понимаю тебя. Очень хорошо понимаю. Ты отважился сказать то, о чем предпочитают молчать. Так думают все: и мужчины, и женщины. Ведь и те, и другие в меру эгоистичны. Только эгоизм их разный. Мужчины воспринимают свой как нечто само собой разумеющееся, женский эгоизм более скрытен, обычно мы прячем его под маской заботливости. Но это не означает, что его нет. Он есть и по силе своей превосходит мужской. Но люди обычно стесняются своего эгоизма и поэтому не высказывают мыслей, подобных твоей, вслух. И боятся их. А вот ты не испугался. Я люблю тебя, царь Демарат, за это.

Ее лицо озарила улыбка и спартиат счастливо рассмеялся.

— Как сладко услышать из твоих уст: люблю тебя. Повтори ты эти слова еще раз и более искренне, и мне кажется, за моей спиной выросли бы крылья.

— Я люблю тебя, царь Демарат, — повторила Таллия, сжимая крепкими пальчиками ладонь спартиата. — И я говорю это вполне искренне. Ты мне интересен. А я люблю лишь тех, кто мне интересны. Ты сильный, бесстрашный, с должным презрением относишься к смерти. Ты много пережил. Но вся беда, твоя беда в том, что я люблю не только спартанца Демарата. Я люблю многих. А любила стольких, что тебе даже трудно вообразить.

— Ты любишь Мардония?

Ионийка вскинула брови.

— С чего ты взял? Конечно, нет.

— Чудно…

Оборвав фразу на полуслове, спартиат внезапно прижал левой рукой Таллию к себе, укрывая своим телом, а правой отбросил в сторону зазевавшегося паренька-лоточника, который едва не врезался в них. Бросок этот был столь свирепым, что несчастный отлетел чуть ли не на двадцать локтей, разбросав по мостовой медовые пирожки.

— Раззява! — проворчал Демарат, но тут же остановил бессмертных, вознамерившихся схватить торговца. — Оставьте его. Это случайность.

Бессмертные покорились, не отказав себе, правда, в удовольствии угостить лоточника парой увесистых оплеух, а заодно накололи на копья его сладости. Видя как расстроился паренек, Демарат бросил ему дарик. Лоточник ловко поймал монету и растворился в толпе, одобрительно зашумевшей при столь щедром жесте иноземца.

Таллия проследила за этой сценой с любопытством и Демарат мог поклясться, что она не слишком спешила освободиться из его объятий.

— Чудно, — повторил Спартиат, возвращаясь к прерванному разговору. — А Мардоний больше своей жизни любит тебя. Видишь, какую стражу он к нам приставил!

— Меня не надо любить больше жизни. Это скучно, подобная навязчивость утомляет. А стражу к нам приставил не Мардоний, а Артабан. И не потому, что боится за меня. Скорее, он боится, как бы я не выкинула какой-нибудь фокус.

Демарат искренне удивился.

— Вот как! А чем ты можешь навредить сиятельному Артабану?

— Ну мало ли чем. Ты ведь меня совсем не знаешь.

— Он знает тебя немногим больше, — с оттенком ревности заявил спартиат.

— Вот тут ты ошибаешься. Он знает меня хорошо. По крайней мере, ему известно на что я способна. Мы знакомы с ним очень давно. Он боялся меня еще тогда, когда не был отшлифован камень, по которому мы ступаем и не рвались ввысь несокрушимые колоссы пирамид.

— Ты должно быть шутишь! — пробормотал Демарат, не зная, как отнестись к подобному заявлению.

— Ничуть. Артабан, как он себя сейчас называет, и тогда был одиноким волком. Он и тогда не доверял никому, даже себе. А меня он просто боялся.

Таллия замолчала и потупила взор. Демарат вновь залюбовался ее красотой.

— Даже нелепые сказки, что ты рассказываешь, звучат в твоих устах столь прекрасно, что я готов слушать их вновь и вновь.

В зеленых глазах Таллии блеснул огонек.

— Хочешь, я расскажу тебе старую-старую сказку? — спросила она.

— Хочу.

Увлекшись беседой, они не заметили как дошли до платформы, на которой был разбит сад из диковинных растений.

— Присядем здесь, — сказала Таллия, опускаясь на мраморную скамью. — Я устала.

Она погладила ярко-зеленый лист, и он воспрянул от этой ласки.

— Говорят, этот сад был создан по велению царицы Семирамиды. Еще один пример был, превращенный в легенду. Царица никогда не мечтала ни о каком саде. Ей было не до развлечений. Но это уже другая сказка. А сейчас слушай…

Таллия положила изящную головку на плечо спартиата. То был естественный жест влюбленной женщины. У бессмертных округлились глаза. Они наверняка доложат об увиденном Артабану. Но Демарату было наплевать на это. Будь его воля, он согласился бы навеки врасти в эту скамью, подобно Пирифою. Только чтоб рядом вечно была эта чудесная девушка, чьи губы тихо начали нежную песнь.

— Давным-давно, когда, точно не помню, но было это еще до подвигов Ахилла и даже до безумного поступка титана Прометея, давшего людям огонь. Быть может, это случилось, когда на земле был золотой век. Неважно. В небольшом городке жила девушка. И была она дивно хороша собой, столь прекрасна, что мужчины теряли голову и пронзали друг друга копьями, борясь за ее любовь. Но она не отвечала взаимностью на их домогания. Ведь это очень скучно, когда любовь пытаются завоевать копьем. Чтобы выиграть эту битву, нужна не только сила. А витязи того времени кичились своей силой и верили лишь в силу.

И однажды пришел в этот городок бродячий художник, зарабатывавший себе на ячменную лепешку тем, что высекал из камня фигурки идолов. Не скажу, что он был искусным мастером. Напротив, фигурки его были грубы, в них не хватало той гармонии, которая превращает камень в прекрасную статью. Он пришел, чтобы вытесать очередную пару идолов, заработать немного серебра и продолжить свой путь. Ведь все художники — бродяги.

Но, высекая идола, он увидел девушку и каменный монстр превратился в розу. Она подивилась, так как никогда не видела цветка, прекраснее этого. Ведь резец художника заставил трепетать каждый лепесток, наполнил душистым ароматом сплетенное из прозрачных мраморных пластин сердце.