Молодой Ясперс: рождение экзистенциализма из пены психиатрии - Александр Перцев

Вильманнс не был бы Вильманнсом, если бы он не отметил — походя — в истории болезни примитивность душевной организации Аполлонии. Будучи рафинированным интеллектуалом, он испытывал презрение к неучам и вообще к натурам неразвитым, и однажды выразил это презрение в потрясшем молодого Ясперса определении: «Нормальность — это легкая форма слабоумия». Вильманнс не желал мириться с так называемой «массовой культурой», которая уже вполне сложилась на рубеже XIX и XX веков. Он не желал считать «нормой» человека- недоучку, неразвитого в интеллектуальном, моральном и эстетическом плане. Он вполне по — просветительски считал нормальным только высокоученого и одаренного человека. Ясперс воспринял от своего научного руководителя этот взгляд на людей, постоянно требующий от них большего, и специально занялся позднее вопросом о том, что представляет собой человеческое величие. А в описываемый период — тогда, когда замышлялась и писалась диссертация «Тоска по родине и преступление» — у К. Ясперса произошла такая беседа с наставником:

«В одной из бесед Вильманнс следующим образом выразил парадоксальную природу понятия “болезнь”: “Так называемая нормальность — не что иное, как легкая форма слабоумия”. Логически это означает следующее: объявив нормой умственную одаренность, мы должны будем признать, что большинство людей слегка слабоумны. Но мера здоровья это нечто статистически среднее, то есть свойственное большинству; соответственно, легкая степень слабоумия это и есть здоровье. Тем не менее, говоря о легкой степени слабоумия, мы всякий раз подразумеваем нечто болезненное. Следовательно, нечто болезненное есть норма. Таким образом, “здоровое” — синоним “больного”. Такой логический ход мысли завершается очевидным распадом обоих понятий, независимо от того, основываем мы их на оценочных или среднестатистических суждениях»[91].

Деревенская девочка — преступница, конечно же, была нормальна — то есть страдала, по мнению Вильманнса, легкой формой слабоумия. Что и подтверждают следующие пассажи из ее истории болезни.

«О настоящем, глубоком раскаянии, основывающемся на полном представлении о последствиях и значении поступка, не может быть и речи. Признаки, указывающие на ужасные свойства характера, в клинике ни разу не проявлялись. Даже когда она преодолела свою робость, она осталась послушной и скромной. Она никогда не пыталась вызвать интерес к себе рассказами о преступлении, а скрывала содеянное от других больных, опасаясь рассказывать им. Когда одна из санитарок по указанию врача завела речь об этом, девушка сразу разрыдалась. С больными у нее сложились хорошие отношения, она была мягка и уступчива. Несмотря на то что возникало много поводов для ссор, она никогда в них не участвовала; только однажды она пожаловалась — с полным на то основанием — на враждебное поведение одной девушки, очень низко стоящей в нравственном отношении. Вообще, она верно оценивала окружающих, присоединялась к тем больным, которые добросовестно работали, и помогала им без всякого принуждения.

Настроение ее, которое поначалу было столь подавленным, постепенно несколько улучшилось. Приступы горя стали значительно реже, они возникали, как правило, по вечерам — и тогда она тоже часто отказывалась от пищи, ложилась спать натощак и часами плакала в одиночестве. Тогда она регулярно жаловалась, что тоскует по дому. Постепенно это полностью прошло. Хотя у нее сразу же текли слезы, стоило только упомянуть про ее родину, но, не участвуя в таких разговорах, а тем более, общаясь с санитарками и больными, она была весела и бодра. Порой она была способна даже к непринужденной болтовне.

Она размышляла и о своем будущем. Врач объяснил ей, что даже в том случае, если судья ее оправдает, она не сможет после произошедшего оставаться на свободе. Мать не сможет принять ее из- за бедности, а идти в услужение судья ей вряд ли разрешит. Спустя несколько дней она заявила воспитательнице, что раз уж ей нельзя вернуться домой, то она предпочла бы остаться здесь и помогать на кухне.

За исключением упомянутых случаев, аппетит и сон ее не были нарушенными, она прибавила в весе с 76 до 80 фунтов, но потом вес снизился до 79 фунтов. Каких‑либо признаков, позволяющих говорить об эпилепсии или истерии, не наблюдалось.

Экспертиза констатировала наличие ностальгической меланхолии, которую нужно рассматривать как болезненное нарушение психической деятельности, подпадающее под § 51 Уголовного кодекса»[92].

Согласимся, что из истории болезни отнюдь не вытекает вывод, сделанный экспертом — нет в этой истории никакого описания признаков «ностальгической меланхолии». Не считать же такими признаками сочинение туповатой девушки Аполлонии или степень обволосения ее подмышечной области? Так зачем же был приведен в диссертации весь этот материал? Может быть, К. Ясперса заинтересовала незаурядная личность больной?

Увы. Нетрудно заметить, что девушка Аполлония С. не вызывает у К. Ясперса особого интереса как личность. Она ему по- человечески неинтересна и являет собой только один из клинических случаев — казусов. Кроме того, ни в описываемой истории болезни, ни в экспертном заключении мы едва ли найдем что‑то, относящееся исключительно к психиатрии. Приведены данные общего медицинского осмотра, результаты взвешиваний. Добавлено, что эпилепсии и истерии, равно как и иных расстройств психики, не наблюдалось.

Так что же такого психиатрического было в рассмотрении истории несчастной девочки — преступницы? Что могло привлечь Ясперса к исследованию этой темы? Едва ли это был выход в область судебно — медицинской экспертизы. О реакции на заключение психиатра в суде и повторной экспертизе сказано весьма кратко, без разбора приведенных аргументов.

«В том, что касается восприятия нашего случая, интерес представляют возражения прокурора на экспертное заключение. Он заявил, что для характера преступницы показательно, что она сделала признание отнюдь не чистосердечно, не сразу, а лишь после долгих угрызений совести, говорившей ей, что она творит большую несправедливость, поскольку из‑за ее лжи хозяева дома оказались в тюрьме. — Давая показания в суде, Ап. отнюдь не выказала себя тихой и робкой, но давала внятные и точные ответы. Она отрицала несправедливые обвинения быстро и решительно, и лишь тогда, когда признавала свою вину, стала говорить более медленно и сдержанно. — Не был принят во внимание тот факт, что тоска по дому у Ап. была настолько сильной, что отказали психологические тормоза, обычно сдерживающие психически здорового человека, и вследствие этого она была обречена совершить преступление. Разумеется, жестокость преступления не имела никакого отношения к мотиву. Последний объяснялся ограниченностью кругозора юной преступницы.