Нас звали «смертниками». Исповедь торпедоносца - Михаил Шишков

И так проходили дни, недели, месяцы, а я все тянул неприятную для меня лямку инструктора. Чувствовал – не мое все это. Написал еще два рапорта с тем же результатом и уже совсем было утратил надежду вырваться на фронт…

Где-то в конце апреля – начале мая мой подопечный Дима Демидов выполнял шестичасовой ночной полет с бомбометанием. Успешно одолев маршрут, в положенное время пройдя над аэродромом, он направил свою машину на полигон. Там уже разожгли костры, обозначавшие учебную цель, которую экипаж должен был поразить цементными бомбами…

«Ну вот, – подумал я, посмотрев на часы, – скоро должен подойти». А его все нет и нет… «Что-то случилось, – екнуло сердце, когда задержка превысила все возможные пределы. – От полигона до аэродрома всего пятнадцать километров. Давно пора быть здесь»…

Нехорошие предчувствия не обманули меня. Дмитрий, сбросив часть бомб с первого захода, пошел на второй, во время которого его самолет неожиданно стал терять высоту и вскоре разбился, похоронив экипаж в своих обломках. Истинную причину трагедии так и не удалось установить, решили, что виной всему отказ двигателя. На одном довольно изношенном моторе дотянуть до аэродрома оказалось невозможным, а найти безопасное место для вынужденной посадки помешали ночная тьма и недостаток опыта…

Но червячок сомнения все-таки подтачивал изнутри: «Может, я виноват… Может, что-то не сказал ему, о чем-то не предупредил…» Сейчас понимаю: даже находясь в Димином самолете, я никак не смог бы спасти его… Демидов ведь был моим одногодком, окончившим школу пилотов в Балашове, попавшим вместе со мной в воронежскую резервную бригаду. Так что опыт пилотирования у нас имелся примерно равный.

На следующий день для проведения расследования прибыл командующий авиацией Военно-морского флота генерал-лейтенант С. Ф. Жаворонков. Жесткий такой мужик, выходец из кавалерии, принимавший участие в Гражданской войне. Через несколько недель после описываемых событий его повысили до генерал-полковника, а в конце 44-го он получил погоны маршала авиации.

И вот я, уже младший лейтенант, стою перед ним навытяжку, во рту пересохло, коленки дрожат.

– Почему так плохо подготовили экипаж? – вопрос прозвучал как приговор.

– Товарищ начальник авиации, – любил Семен Федорович, когда его так называли, – летчик Демидов прошел всю программу провозных полетов с оценкой «хорошо», после чего был допущен к самостоятельным вылетам. Происшествий и дисциплинарных взысканий не имел.

– Так точно! – подтвердил наш командир звена, в прошлом опытный гражданский летчик, когда Жаворонков перевел на него свой испытующий взгляд.

– Хорошо, что хорошо, – проговорил командующий и, после некоторого раздумья, принял решение: – Не хватает двух экипажей… Значит, пусть взамен летят инструктора!

– Спасибо! – непроизвольно вырвалось у меня. – Давно просился на фронт, три рапорта уже написал.

– Что, не нравится работа инструктора? – улыбнулся Семен Федорович. – Ну ладно, иди, готовься.

Честно говоря, я никак не ожидал подобного. Думал, в лучшем случае – строгий выговор с занесением в личное дело влепят, в худшем – штрафбат… Так несчастье помогло мне попасть туда, куда я стремился всей душой, – на фронт.

Вскоре из Москвы пришел приказ, распределивший наши экипажи по флотам. Я получил направление на Черное море. Но тут ко мне подошел Вася Ольховой, ранее успевший повоевать там на «МБР-2», и предложил:

– Тебе ведь все равно, ты и на Черном море не был, и на Балтике тоже. Давай махнемся!

– Давай! – без особых раздумий ответил я.

Через неделю наша группа в составе пяти экипажей, руководимая Костей Драповым, лейтенантом еще довоенного выпуска, направилась в Москву, чтобы оттуда добираться к месту дальнейшего прохождения службы. Мы быстренько прикинули маршрут и с радостным удивлением обнаружили, что даже при самых неблагоприятных обстоятельствах имеем в запасе несколько дней, чтобы навестить своих родных. Поскольку «малая Родина» моего штурмана-украинца находилась тогда в глубоком немецком тылу, а стрелок-радист, армянин по национальности, как бы ни старался, все равно не смог бы уложиться в имевшееся в наличии время, я приехал домой вместе со своим экипажем.

Еще несколько лет назад, будучи деревенским мальчишкой, только-только переехавшим в Уфу, я искренне считал свой город самым красивым. В журналах и газетах иногда попадались фотографии больших промышленных и административных центров с их прекрасной архитектурой и современной планировкой, но все это казалось тогда не более близким, чем соседняя галактика. Конечно, с тех пор много воды утекло, свежие впечатления о Саранске, Махачкале и, конечно же, о мимолетном пребывании в Москве заставили заметно побледнеть воспоминания о родном городе…

Но увиденное мной в мае 43-го совершенно сбило меня с толку, несколько раз заставив замереть в недоумении прямо посреди улицы. Уфа очень сильно изменилась с тех пор, как я уехал покорять небесные высоты: почерневшие домики словно еще глубже вросли в землю, нехитрая одежонка встречных прохожих еще сильнее поизносилась, а окна всех виденных мной трамваев были забиты фанерой. Куда делись стекла, так и не удалось узнать, может, люди по домам растащили… Словом, город заметно обнищал. Конечно, многие выводы и наблюдения весьма субъективны и, вполне вероятно, навеяны резким контрастом между центральными и провинциальными городами, но тем не менее именно эти картины навсегда остались в памяти.

Я очень соскучился по своим родным, общаясь с ними лишь достаточно редкими письмами, и нетерпеливо подгонял время, отделявшее меня от долгожданной встречи… И вот наконец показался тот самый дом, из ворот которого полный радужных надежд юноша уходил навстречу своей мечте. Сам того не замечая, я уже почти бежал к нему, оставив позади свой экипаж.

Встретили нас мама с двенадцатилетней сестренкой. Конечно, объятия, слезы радости, вновь объятия. К вечеру пришли с работы отец с братом Василием, и мы всей семьей уселись вокруг стола. Трудно передать, как тяжело мне было смотреть на своих стремительно увядших родителей. Ведь не так уж давно это были зрелые, но еще полные жизненной силы люди… Сейчас же передо мной сидели два изможденных старика. А ведь отцу исполнилось всего лишь сорок пять…

В то время страна жила, подчиняясь строгому закону: «Все для фронта! Все для Победы!» Поэтому тыл снабжался продуктами по остаточному принципу. Порой не хватало самого необходимого. Не знаю, как выжила бы моя семья, не работай тогда отец на крупозаводе, ежедневно наполняя глубокие карманы старой потрепанной тужурки мякиной, так сказать, отходами производства. Дома промыл, провеял все это – вот и есть немного крупы для каши. Этим в основном и питались.