Конь в пальто - Ирина Лукьянова

А если изменить ничего нельзя, денег не надо, нет только сил, если на руках долго и трудно умирает тяжелый больной, если ребенок никогда не будет ходить сам, а все растет и тяжелеет, если суд снова не нашел оснований для пересмотра дела, если нужно только молча принять положение вещей, а для этого ни смирения нет, ни терпения, ни спокойствия? А зачем грузить тем, чего нельзя изменить? Найди коляску, не знаю, няню, сиделку, заплати вдвое, втрое, в десять раз больше, ну напиши в районную управу, Лужкову, Путину, ну выпей йаду, сил уже нет слушать про это строительство под окном, этого отца в маразме, этих соседей, этого начальника, этого двоечника, ну что мне жаловаться-то, чем я помогу, я денег давала уже три раза и телефон нейропсихолога! Если я ничем не могу помочь — зачем мне об этом слышать? Негатива и так хватает.

Но не за помощью ноет нытик, он и не рассчитывает на нее. Не за советом он тебе ноет, не за деньгами, не за составлением искового заявления. Не жизнь свою он собрался изменять и не разработкой плана мести заниматься. Нытик идет к тебе, замерзая и дрожа, с единственной целью — отщипнуть от тебя крошку тепла и погреться, чтобы тащиться дальше и волочить свой крест. Нытик малодушно любуется собой, потому что никакого другого утешения, кроме того, что он замечательный, редкий страдалец, у него уже не осталось. Ему надо знать, что страдание ему выпало особенное, что переносит он его мужественно, что у него есть люди, к теплому боку которых можно временно привалить свой крест и чуть-чуть передохнуть, а потом уже тащить его дальше. Ему нужно ощущение людей вокруг. Понимание, что он не один в этой белой пустыне.

Ведь на самом деле несчастным быть не стыдно. Несчастным быть нормально. Жизнь вообще трагична, в ней мало любви и много печали, она тянется в болезнях и искушениях, а кончается и вовсе смертью; думать об этом неприятно, ибо негатив, но такова реальность. И лучшее, что можно в ней сделать — это отщипнуть от себя крошку тепла и отдать жалкому нытику. И умолчать о том, что самому не хватает.

Не гоните нытика, не проклинайте нытика. Не лезьте в глубины его проблем, не пишите ему генпланов по смене жизни. Скажите ему просто «как же тебе трудно» и «какой же ты сильный», и «как тебе все удается, ты все правильно продумал». Он скажет, конечно, скептически «ну да» и «ха-ха два раза», но в глубине души поверит, да, он сильный и справится, и ему все удается. И, может быть, потрусит себе дальше, убежденный в том, что ему хватит сил как минимум до конца следующей недели.

Я назвала это «Апологией нытика» и послала Абрамову. Он позвонил и закричал: «Гениально, я как раз сам об этом думал!»

Через день позвонил еще раз.

— Кать, тут у нас собственник раз в сто лет является с инспекцией. Вчера был. Так вот, он твою колонку в верстке прочитал — ага, он читать умеет, — и разъярился. Он, оказывается, нытиков сильно не любит. Орал, чтоб снять.

— А он сказал, что нашему читателю не нужно негатива?

— А ты откуда знаешь?

— Ясновиденьем занимаюсь по средам и субботам. Я особенно и не обольщалась, что вы это напечатаете.

— Кать, да она же сверстана уже была! Ну кто знал, что этого дурака принесет!

— Ну ладно, похоронили и похоронили.

— Так Кать, другую колонку надо!

— Когда?

— Через полтора часа.

— Ну и о чем вашему собственнику понравится?

— У нас эта полоса тематическая выходит. Про страхование. Напиши чего-нибудь про страхование. Лучше чтоб смешно было. Ну житейских каких-нибудь рассуждений накидай…

Я хотела уж было заныть — смешно, про страхование? Завертела в голове — что я помню, кто мне об этом рассказывал, за что зацепиться? Если я настоящий журналист — я должна и в условиях цейтнота сделать все быстро и профессионально.

Но я не хочу.

Набрала воздуху, встала у телефона для решимости и сказала:

— Володь, нет. Я не автомат. Переверстайте полосу, я не буду.

Получилось, получилось, получилось!

Горошница

Статья не выходила. Фактура не склеивалась в связный текст. Все плохо, сказала я себе примерно в сорок пятый раз за день. Все очень плохо. Весь последний год. Вот. Я взяла листочек бумаги и стала писать:

Январь: потеряла работу. Пришлось искать новую.

Февраль: в школе вши, Машка принесла и всех заразила. Очень гадко.

Март: болела бронхитом.

Апрель: у Машки нашли загиб желчного пузыря. Бегали по обследованиям.

Май: Саша сломал ногу.

Июнь: мне на работе уронили на голову коробку, сотрясение мозга.

Июль: осталась без отпуска. В который раз.

Август: нас залили соседи сверху.

И тут меня затошнило от этого перечня. А где три годовых пятерки, возмутилась я, где Пасха, где три дня на озере? Где командировка в Англию, что вообще за способность такая в любом сугробе вынюхивать протухшее дерьмо?

О нет. Я не конь и даже не кролик. Я каша-горошница.

— Ты каша-горошница! — радостно подхватила особо бойкая мысль, — ты вапще! только дерьмо и видишь! ни на что хорошее не способна!

Я придавила мысль пальцем. Прислушалась. Не жужжит.

Зазудела вторая:

— Вместо того, чтоб работать, занимаешься ерундой. Так всю жизнь и потратишь. Тридцать шесть лет, а что сделано?

Придавила и эту. Потом еще одну. И еще две. В освободившейся голове фактура быстро и спокойно склеилась как надо, и статью я сдала через час. Среда. Пять часов вечера. И уже свобооодаааааа!

Камни с грохотом валятся к ногам. Воспаряю.

Абрамов шлет мейл:

— Поставил в номер. Не забудь завтра сдать композитора.

Парк сияет. Листья светятся теплым медом, прозрачным лимоном, леденцовым петушком. Шуршать, шептать, посвистывать, кататься на роликах.

Новости

— Ты не можешь этого не видеть, — он включает телевизор, новости. Я не смотрела телевизор уже сто лет, я его не выношу, я всегда его выключаю, с меня достаточно Машкиного СТС. Новости на канале «Россия» я вижу первый раз за три года.

Эти три года спрессовались и слиплись вместе, нарезанные на неровные куски каникулами, первыми и последними звонками, днями рожденья и елками.

Я ушла из школы. Я работаю в одном из сорока пяти одинаковых журналов о биографиях звезд. В биографиях звезд нет ничего неприличного, мне за них платят хорошо и регулярно. Я редактирую скромный журнальчик для педагогов и школьных психологов, мне за это почти не платят, но в этот пароотвод уходит социальный темперамент: там мне интересно, и жизнь почти выносима. Машка во втором классе. Сашка в одиннадцатом. У него девочка — Даша, как они все. Он целуется с ней в подъезде. Я дергаюсь и заставляю себя не выходить из квартиры и не звонить ему слишком часто. Я плачу за курсы и репетитора по математике. Сейчас мне уже есть из чего платить, и я не считаю каждую копейку. Мое благосостояние упрочилось, пояснил мне канал «Россия». Но снять квартиру я по-прежнему не могу.

— Нет, ты слышишь?

Жить стало лучше, жить стало веселее. Колесо сделало полный оборот: издания закрываются, главреды снимаются, выборы надвигаются. Покупательская способность растет, тексты сокращаются, поля и картинки увеличиваются, больше выносов, не больше трех тысяч знаков, очень много, слишком умно, много негатива, не надо пугать читателя, пишите о норме, а не о патологии. Депрессивно, объемно, много размышлений, не наш формат. Реклама требует контекста, контекст выравнивается под рекламу, конфликт хорошего с лучшим разрешается в пользу лучшего. Мастера культуры дают образ современного положительного героя.

— Я слышу.

«Почему митинг оппозиции был таким массовым? — У нас есть данные, что он оплачивался из-за рубежа. Нашим противникам выгодно ослабить Россию, дестабилизировать внутриполитическую ситуацию».

— Мы с Сашкой только что закончили доклад по позднему сталинизму, — говорю я. — Стилистика приближается.

— Ну и что ты предлагаешь? — спрашивает он.

Я пожимаю плечами. Предлагаю вместо ответа голубцов. Что я еще могу предложить?

— С тобой невозможно серьезно разговаривать.

Ударим голубцом по вызовам современности.

Туман

Она все-таки убежала от меня.

Мы ездили укрывать цветы и заколачивать на зиму окна. Сашка мне был нужен как рабсила, а Машку было не с кем оставить. Она ныла, что не хочет на дачу, там скучно, холодно и никого нет из подружек.

В сером воздухе дрожал туман, мягко укрывая соломенно-желтый, бурый, серый, едва зеленоватый пейзаж. Одна черноплодка гордо алела последними листиками. По участкам длинной фатой стелился дым, под ветром парусил белый укрывной материал, мягкий и невесомый. Пахло сыростью и прелью, грибами, древесной трухой, костром и землей. На яблоне болталось гнилое яблоко.

— Я все сделал, чего еще помочь? — хозяйски пробасил Саша, откладывая молоток.