Осоковая низина - Харий Августович Гулбис

Под окном стоял Петерис и плакал.

В эту минуту Эрнестина поняла, что лишилась дочери, навсегда.

Подошло рождество. В домишке садовника готовились к свадьбе, варили студень, тушили капусту, пекли хлеб и пряники. Густав притащил из леса елку, закрепил в крестовине и оставил на дворе под окном.

— Елку сегодня зажигать не будем? — спросила Алиса.

— Некогда. Завтра вечером…

Эрнестина осеклась на полуслове, что с ней случалось весьма редко.

— Так я схожу в церковь.

Эрнестина взглянула на Алису, смахнула углом фартука пот со лба и сказала:

— Иди, детка. Мы и без тебя управимся.

Алиса оделась и поспешила в церковь. Она знала, как много дома дел, но не представляла этот вечер без елки. Сколько Алиса помнила себя, в сочельник в комнате неизменно благоухала елка, трепетно горели свечи, робкими, неумелыми голосами отец с матерью тянули рождественские песни. В этот вечер она обычно пребывала в ожидании чего-то большого, торжественного, ей казалось, вот-вот свершится чудо и настанет пора бесконечного счастья. Алиса чувствовала, что нельзя упустить этот чудесный миг, чтобы не стряслось нечто непоправимое, тем более что в последнее время она все чаще томилась мрачными предчувствиями несчастья.

Народу в церкви было немного. Большинство придет на богослужение завтра, в первый день праздника, а сегодня вечером люди сидели возле зажженной елки в кругу семьи; да и не привыкли селяне вечером ездить в церковь. Явились лишь самые богобоязненные, чудаки да одинокие.

На большой елке посреди храма горело, наверное, более ста свечей, наполнявших церковь теплым светом, и огоньки их отражались в темных окнах, точно маленькие звездочки. В пустой церкви орган гудел тише, но звуки раздавались гулкие, густые. И пастор был новый, никому не знакомый; сам Брамберг сегодня вел службу в Мулдском имении. Не сильным юношеским голосом пастор провозгласил радостную весть:

— «И родила сына своего первенца, и спеленала его, и положила его в ясли, потому что не было им места в гостинице. В той стране были на поле пастухи…»

Произносимые нараспев слова летели над головами прихожан и, отражаясь от сводов и сверкающих оконных стекол, вторились эхом.

Затем пастор поднял глаза, обвел взглядом прихожан, словно хотел рассмотреть каждого из них в отдельности.

— Тиха рождественская ночь! Ночь света, ночь чуда. Откроем в эту ночь потайные, самые сокровенные уголки своего сердца, и да наполнятся они светом!

Молодой пастор смотрел прямо на Алису. Она вздрогнула. А когда он начал читать первое послание апостола Иоанна, поняла, что именно за этими словами она пришла сегодня сюда:

— Возлюбленные! будем любить друг друга, потому что любовь от бога… Возлюбленные! если так возлюбил нас бог, то и мы должны любить друг друга.

Бог есть любовь. Эти слова Алиса слышала уже давно, но сегодня она  ч у в с т в о в а л а  их. Сегодня они были для нее  ж и в ы е.

Когда Алиса вернулась домой, елка все еще стояла на дворе под окном. Алиса подошла к ней, хотела погладить, но хвоя колола ладонь. Алиса крепче сжала ствол и, не обращая внимания на легкую боль, унесла елку в комнату.

— Не слишком ли рано внесла?

— Я наряжу ее. Завтра, может, некогда будет.

Алиса развешивала золотую мишуру, укрепляла свечечки, привязывала к ветвям яблоки.

— Красиво было в церкви?

— Очень, — ответила Алиса.

Какое-то время Эрнестина молча смотрела, как дочь возится с елкой, затем, подойдя совсем близко к ней, сказала:

— Детка! Еще не поздно. Откажи! Отец сходит к пастору, скажет, что ты передумала. Ты понимаешь ли, что делаешь? Ты ведь не любишь его.

— Нет, мать. Я люблю его.

Алиса впервые назвала Эрнестину не мамой, а матерью. Та, слегка вздрогнув, спросила:

— С каких это пор?

— Сегодня в церкви я поняла, что люблю его.

Эрнестина заплакала. Алиса гладила ее по голове, но слезы матери, как ни странно, не огорчали ее, лишь будили в душе легкую, светлую грусть.

Алиса стояла перед алтарем, высоко держа голову, с просветленным лицом. Петерис слегка сутулился и был растерян.

Их благословили, и молодожены, посверкивая кольцами, под звуки органа мелкими, неуверенными шагами вышли из церкви навстречу новой жизни.

Все расселись в трех санях и небольшое расстояние до дома садовника, как и полагается свадебному поезду, промчались резвой рысью. Одну лошадь одолжил Лиекуж, другую Густав выпросил у госпожи Винтер, а третья принадлежала посаженому отцу. Гостей было немного. Из родственников невесты — тетя Нелда с Эмилем и Виктором и Рудольф с дочкой Луцией. Из близких жениха только Лизета и Эльвира. Поезжанами Курситисы пригласили чету лавочников Дронисов, единственных неродственников. Всего вместе с молодоженами набралось тринадцать человек.

— Чертова дюжина! — шепнула Лизета Эльвире и усмехнулась. Ни с кем, кроме дочери, Лизета не разговаривала, только наблюдала за всеми и казалась чем-то глубоко обиженной.

Алиса в подвенечном платье, красивая и застенчивая, словно прониклась исключительностью дня. В ее взгляде время от времени мелькала не заметная прежде самостоятельность, решимость.

Эрнестина улыбалась, старалась казаться бодрой, со всеми приветливой, но видно было, что сегодня не самый счастливый день в ее жизни, порою она теряла нить начатого разговора, иной раз слишком торопливо вскакивала из-за стола, чтоб помочь хозяйке. Густав конфузливо усмехался в бороду и смущенно поглаживал ее.

Зато Петерис все смелел и, когда кричали «горько», долго не мешкал. Поцеловав в губы молодую жену, он счастливо улыбался; похоже, он был не прочь повторять это сколько угодно.

Главное веселье шло от Эльвиры, она была осью, вокруг которой все вертелось. Оба юнца, Эмиль и Виктор, и немало повидавший на своем веку Рудольф не спускали с нее глаз. Стол отодвинули к стене. Эмиль поставил привезенный с собой патефон, и начались танцы. Первый вальс, не умея, кое-как протопал новоиспеченный муж с Алисой и потом уж больше не танцевал, а