Свободные размышления. Воспоминания, статьи - Илья Серман

В сцене же со Стародумом, на глазах у которого Простакова только что дралась самым нешуточным образом с родным братом, она говорит Стародуму: «Отроду, батюшка, ни с кем не бранивалась. У меня такой нрав. Хоть разругай, век слова не скажу» (I, 138). Отсутствие всякого образования, даже простой грамотности, явилось для Фонвизина великолепной мотивировкой предельно некнижной, максимально просторечной стилистики реплик Простаковой. Между ее словарем и словарем Еремевны нет никакой разницы, они говорят на одном языке с тем только отличием, что Простакова не знает над собой никакой власти и «лается», употребляя ее собственное выражение, безудержно.

Стилистико-языковая ситуация в «Недоросле» имеет парадоксальный характер: самым низким, самым «подлым» языком говорит в комедии дворянка, помещица, хозяйка какого-то количества «людей», то есть крепостных крестьян и дворовых. Когда Правдин отдает Простакову под суд за попытку похитить Софью и насильно обвенчать с Митрофаном, она восклицает: «Ах я, собачья дочь! Что я наделала!» (I, 170). Сама по себе уже удивительная языковая ситуация обострена анималистическим содержанием автохарактеристик Простаковой. Для своей любви к сыну, которая является смыслом ее жизни и побудительной причиной всех ее поступков, Простакова находит выражения, взятые из одного только круга представлений. Свою драку с братом из-за сына она объясняет Стародуму так: «У меня материно сердце. Слыхано ли, чтоб сука щенят своих выдавала?» (I, 136). Скотинину она говорит: «Я, братец, с тобою лаяться не стану» (I, 138). Вообще-то это вульгарно-просторечное «лаяться» (браниться) еще не имело бы характеристичности, если бы оно не попадало в контекст с вышеприведенной автохарактеристикой («сука») и со всей анималистической терминологией, которую применяет и она, и ее брат, и ее сын в разговорах о своих семейных отношениях. Скотинин на вопрос Милона: «Разве она вам не сестра?» – отвечает так, как он сказал бы об одной из своих любимых «свинок»: «Что греха таить, одного помету, да вишь как развизжалась» (I, 135) .Митрофана он ругает «чушкой». «Анимализм» лексики, которую применяют по отношению к себе и своим родственникам Скотинины – Простаковы, соседствует в стилистике госпожи Простаковой с тем, что можно было бы назвать ритуально-бытовой фразеологией. Язык Простаковой – это язык тех, кто говорит не по книге. Это та языковая форма, которая является словесным выражением в жизни нации того, что можно определить как противоположность культуре, представленной в комедии группой Стародума, – это стихия, нечто темное, лишенное самосознания и рефлексии, нечто дикое и способное только на инстинктивные проявления элементарных эмоций. Г.А. Гуковский писал, что «основная стихия фонвизинского языка – реальная разговорная речь, живая, подлинная стихия бытового языка»265, и замечал даже, что Фонвизин «в плену у разговорного языка»; но, к сожалению, эти наблюдения у него не получили дальнейшей разработки, хотя именно в соотношении языка «жизни» и языка «мысли» – один из ключей к поэтике комедий Фонвизина. Спор между культурой и стихией в «Недоросле» осуществляется в разных формах. Одна из них – это ироническое комментирование (как в «Бригадире» по отношению к Бригадирше) реплик Простаковой персонажами группы Стародума. После заявления Простаковой: «Скажи им, что, по милости божией, дождались мы дядюшку любезной нашей Софьюшки, что второй наш родитель к нам теперь пожаловал, по милости божией!» – Стародум иронически замечает: «К чему так суетиться, сударыня? По милости божией, я ваш не родитель, по милости же божией, я вам и незнаком» (I, 136 – 137).

Стародум как бы ловит Простакову на том, что она автоматически употребляет бытовые фразеологизмы («по милости божией»), не придавая им никакого информативного значения. Стародум хочет обратить внимание Простаковой на первоначальную семантику этой формулы. Но ирония Стародума до Простаковой не доходит: она уже забыла о том, что только что сказала. Как Платон Каратаев, она не может второй раз повторить сказанное, оно не существует в логике ее мысли, ибо слова у нее подчиняются только инстинктивным побуждениям, выражают то эмоциональное состояние, в котором она находится.

В тех сценах комедии, где оба лагеря персонажей сталкиваются между собой, спора в собственном смысле не получается. Стародум или Правдин не видят возможности в чем-либо убедить Простакову с семейством или хотя бы добиться с ее стороны понимания самоочевидных, как им кажется, истин.

Поэтому цель, которую ставят перед собой Стародум и его друзья в разговоре с семейством Простаковой, – это заставить их высказаться и предстать в смешном виде перед залом, как поступают с Бригадиршей другие действующие лица. Стародум и его друзья провоцируют семейство Простаковых на ответы, которые должны быть смешны. После известного ответа Митрофана о прилагательных и существительных Стародум и другие участники сцены продолжают задавать Митрофану издевательские, провоцирующие вопросы. Происходит следующий обмен репликами:

Стародум: Так поэтому у тебя слово дурак прилагательное, потому что оно прилагается к глупому человеку?

Митрофан: И ведомо.

Простакова: Каково, мой отец?

Правдин: Нельзя лучше. В грамматике он силен.

Милон: Я думаю, не меньше и в истории.

Простакова: То, мой батюшка, он еще сызмала к историям охотник.

Скотинин: Митрофан по мне. Я сам без того глаз не сведу, чтоб выборный не рассказывал мне историй. Мастер, собачий сын, откуда что берется!

Простакова: Однако все-таки не придет против Адам Адамыча.

Правдин (Митрофану): А далеко ли вы в истории?

Митрофан: Далеко ль? Какова история. В иной залетишь за тридевять земель, за тридесято царство.

Правдин: А! Так этой-то истории учит вас Вральман?..

Митрофан: Нет, наш Адам Адамыч истории не рассказывает. Он что я же, сам охотник слушать.

Простакова: Они оба заставляют себе рассказывать истории скотницу Хавронью (I, 162).

Разговор этот сходен с разговором о чтении в «Бригадире», где каждый из его участников объяснял, как он понимает слово «читать». В данном разговоре из «Недоросля» собственно нет спора, ибо речь идет о совершенно различных понятиях. Стародум, Правдин, Милон говорят о науке истории и о ее предмете, Простакова с семейством о ней вообще не знают, для них истории не существует, они живут вне истории и вне каких-либо исторических представлений. Они знают только истории, то есть сказки и бывальщины, устно-повествовательную фольклорную прозу, и в этом отношении ничуть не отличаются от скотницы Хавроньи. Умственное и образовательное превосходство Стародума и его друзей над семейством Простаковой в этом разговоре очевидно. Ответы на их иронические вопросы рассчитаны на то, чтобы вызвать смех зрителей, и этой цели они достигают. Но это мнимая, чисто идеологическая победа. Победа художественная оказалась за Простаковой и Митрофаном. Помнят их реплики, их словечки, а не благородные и прекрасные рассуждения Стародума. Помнят словечки Простаковой потому, что в них говорит «натура», а не роль, определенная персонажу автором. Когда Простакова, рассерженная болезнью дворовой девки Палашки, кричит: «Бредит, бестия! Как будто благородная» (I, 136), – то эта реплика смешна соединением ее абсурдной глупости (как будто только благородный, то есть дворянин, может бредить) с простодушной уверенностью Простаковой в справедливости ее слов. Простакова не играет на сцене, а живет в своем мире понятий, никуда из них не выходя. Она всегда серьезна – именно это и делает ее смешной.